Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2013)
Что же, о переводчике мы не знаем ничего, но сказано, что «текст подготовил Олег Цыбенко», известный переводчик, знаток латыни, древне- и новогреческого (и автор небольших исторических романов, написанных на греческом). Как замечает он в послесловии, «Письма об оружии и эросе» — «не что иное, как римская nuga — ученая безделка, основной целью которой является доставить удовольствие читателю». Цель достигнута — давно не доводилось читать столь изысканной и умной русской прозы. o:p/
o:p /o:p
Василис Алексакис. По Рождестве Христовом. Перевод с французского Л. Ефимова. СПб., «Лимбус Пресс», «Издательство К. Тублина», 2011, 272 стр. o:p/
Легко ли жить в стране-музее? Легко ли жить в стране, которую почему-то решили превратить во всеевропейский курорт? Легко ли жить в перманентном столкновении ценностей традиционных и глобальных, великого античного наследия и провинциального православия, в постоянном присутствии былого величия и недавнего позора — многовекового иноплеменного владычества, диктатуры, экономической зависимости? Роман Василиса Алексакиса — о современной Греции, но написан он еще до того, как картинки греческих беспорядков заполонили телеэкраны. Еще ничего не случилось, еще все будто бы хорошо, и студент-историк, квартирующий у слепой старушки, отправляется по ее просьбе на Афон, чтобы узнать что-то о судьбе ее брата, по слухам, ушедшего в монастырь. Все чисто, прозрачно: пейзажи, поездки, ученые и политические разговоры, археология, красивые дамы, море, шум деревьев, размеренная монастырская жизнь. Ничего модного ныне мистически-триллерообразного, хотя некий детективный элемент в повествовании присутствует. Даже эротики почти нет, смело можно ставить гриф «16+». o:p/
И все же сюжет держит в напряжении — отчасти потому, что уже знаешь, чем обернулось курортное благополучие, но в большей мере из-за бури в душе героя. Ему никак не совместить в себе несколько противоречащих друг другу образов своей страны — благостного курортного рая, полностью встроенного в глобальный мир, трагически подневольной и провинциальной православной страны и античной Греции, стоявшей у основ европейской цивилизации. А если добавить весьма двусмысленную позицию церкви в годы войны и диктатуры да сомнительные ее финансовые эскапады... В этом смысле грекам приходится куда тяжелее, чем нам, у греков уже почти не осталось точек опоры — ни в прошлом, ни в будущем, ни в вещах вечных. Осталось лишь сонное царство беломраморных руин, жаркое курортное марево — и даже в монастырь не сбежать... o:p/
Строго говоря, Алексакис писатель не столько греческий, сколько французский. Такое двойственное положение — между европейским центром и периферией, когда периферия одновременно является и первоисточником ценностей, принятых в центре, — позволяет писателю смотреть на греческие проблемы несколько ироничным взглядом. Любовь, смешанная с иронией, — вот, пожалуй, главное ощущение от этого романа, совершенно заслуженно удостоенного Гран-при Французской академии. o:p/
o:p /o:p
Александр Смоляр. Табу и невинность. Перевод с польского Е. Гендель. М., «Мысль», 2012, 520 стр. o:p/
Американский историк Тимоти Снайдер несколько лет тому назад назвал земли между Россией и Западной Европой страшноватым словом «Bloodlands» — лучше всего перевести это как «Кровавый край». Термин этот Снайдер использовал одновременно и в узком, и в широком значении. В узком — потому что отнес его прежде всего к первой половине XX века, в широком — потому что сама территория эта точно не определена, а на протяжении многих столетий там пролилось столько крови и накопилось столько взаимных обид, что поневоле приходит на ум Святая земля — разве что там взаимные счеты и обиды на пару тысяч лет старше... Сравнение тем более напрашивается, что и в этом «восточно-европейском пограничье» (термин, также прижившийся в американской историографии) еврейский народ сыграл не последнюю роль. o:p/
Историческая, нравственная и психологическая составляющие, постоянно присутствующие в сознании обителей этой «зоны конфликта», странным образом не фиксируются в представлениях, укоренившихся как в России, так и на Западе. Между тем без поправки на большую кровь, лившуюся еще на памяти старшего поколения, нам не понять того, что происходило в Восточной Европе перед падением соцлагеря, и не понять, что происходит там сейчас. Разобраться в этом отчасти помогает книга польского политического мыслителя Александра Смоляра. Отчасти — потому что Смоляр смотрит на вещи прежде всего с точки зрения поляка, точнее — польского еврея. Двойная идентичность позволяет Смоляру свободно высказываться о самых больных проблемах польской истории и политики (так, он иронически замечает, что говорить о польско-еврейском диалоге в современной Польше абсурдно, поскольку еврейской стороны уже нет). Собственно, заглавное эссе, «Табу и невинность», посвящено как раз отношению поляков к евреям в годы войны. На ту же тему — заметки о Мареке Эдельмане, одном из руководителей восстания в Варшавском гетто, а позже — видном польском диссиденте. o:p/
Эти нелицеприятные для поляков заметки об особенностях исторической памяти прямо перекликаются с российскими проблемами. Как ни странно, но Польша для нас — неплохое зеркало, может быть, чуть кривое, но это та кривизна, которая лишь подчеркивает самые важные, общие черты. Это общее — и давний «спор славян между собою», и тяжкое наследие социализма, и застарелая проблема взаимоотношений власти и общества. Именно поэтому старые эссе о польской революции конца 1980-х, о развитии гражданского общества тогда и сразу после падения социалистической власти, об отношении ко Второй мировой войне читаются как сегодняшняя актуальная российская публицистика, кое-где можно ни слова не менять. Что печально, это не значит, что поляки все науки превзошли и нам остается на них равняться. Ничего подобного — просто и мы и они с завидным упорством наступаем на одни и те же грабли... o:p/
o:p /o:p
Ханс Йоас. Возникновение ценностей. Перевод с немецкого К. Тимофеевой.СПб., «Алетейя», 2013, 312 стр. o:p/
Небольшая и совершенно академическая работа немецкого социолога Ханса Йоаса — о наболевшем. О том, к чему апеллируют и политики, и деятели культуры, и религиозные авторитеты, — о ценностях. Хотя отстаивать свои ценности, продвигать их и защищать готов едва ли не каждый, мало кто может внятно определить, о чем вообще идет речь. Что такое вообще ценность, что такое приверженность ценностям, как эти понятия соотносятся друг с другом, как возникают ценности — только самых общих вопросов набралось у Йоаса на целую страницу. А есть еще и проблема утраты ценностей (кстати, почему всеми без исключения это явление, простите за тавтологию, расценивается негативно?). Собственно, книга и призвана дать некоторые ответы — точнее, обозначить подходы к возможным ответам. Для этого Йоас рассматривает отношение к проблеме ценностей ряда крупнейших западных философов, в том числе Фридриха Ницше, Уильяма Джеймса, Эмиля Дюркгейма, Георга Зиммеля, Макса Шелера, Джона Дьюи, Чарльза Тейлора, Юргена Хабермаса. o:p/
Не стоит ждать каких-либо определенных ответов. По существу, Йоас анализирует и толкует дискуссию, продолжавшуюся много десятилетий «от Ницше до Дьюи» и до сих пор далекую от завершения. И хотя, замечает автор, «результаты герменевтических усилий с трудом поддаются обобщению», он все же предлагает читателю некий общий вывод: «Ценности возникают в опыте формирования и трансценденции самости». Заключительная глава книги, названная «Ценности и нормы: благо и справедливость», посвящена исключительно толкованию этого достаточно темного вывода. Темного, ибо только выражение «возникновение ценностей» предполагает четыре трактовки. Это важное место, поскольку прямо касается того, как функционируют ценности в обществе. Итак, пишет Йоас, говоря о «возникновении ценностей», мы можем предполагать возникновение ценности впервые в истории; отстаивание этой ценности небольшой и постепенно увеличивающейся группой последователей; возникновение приверженности уже существующим ценностям у индивидов и, наконец, об оживлении забытых ценностей. При этом ценности «обретают свою направленность в неустойчивом балансе между опытом, артикуляцией и существующим в той или иной культуре репертуаром интерпретаций». Что же — в современном мире ценности зыбки и подвижны, а потому понятно стремление автора «объединить теорию возникновения ценностей с универсалистской концепцией морали». o:p/
Читателя может смутить тяжеловесный стиль, но это не оттого что переводчик плохо переводил, — тут беда, на мой взгляд, в наследственной безъязыкости русской философии, нет у нас слов, чтобы разговаривать о таких вещах просто. o:p/
o:p /o:p
o:p /o:p
NON-FICTION C ДМИТРИЕМ БАВИЛЬСКИМ
