Айрис Мердок - Генри и Катон
Катон чем-то неопределимым напоминал тяжелобольного. Лицо одутловатое, сальное, вокруг глаз темно-фиолетовые круги. Губы отвисли; потом он их нервно подобрал и сморщил нос. Бегающий взгляд.
Гостиная в квартире Брендана Крэддока представляла собой довольно узкую и мрачную комнату с одним окном, выходившим на стену противоположного дома, и даже в солнечный день тут царил полумрак. Катон не сделал движения, чтобы включить свет, возможно не замечая темноты. Вдоль стен тянулись полки с книгами. Черные бархатные драпировки, множество ковров. Генри осторожно присел на что-то вроде расшитого кресла. Катон встал, опершись спиной о книги, потом отошел на шаг, внимательно глянул на корешки, смахнул рукавом пыль и снова прислонился, глядя в окно. Казалось, он уже забыл о Генри.
— Вот заглянул посмотреть, как ты, — сказал Генри.
— Нормально.
Катон двинулся вдоль полок к окну, задернул шторы и пошел обратно вдоль другой стены, касаясь рукой полок, словно удостоверяясь, что находится в безопасности. Дошел до двери и, поджав губы, с сосредоточенным видом вернулся, ведя по книгам другой рукой, словно подсчитывал корешки.
— Хотел узнать, не могу ли чем помочь, — сказал Генри; слова его показались глупыми, неуместными.
— Вряд ли, но спасибо.
— Мне… было ужасно жаль… когда услышал о…
Катон молчал. Морщась, внимательно оглядел книги, будто ища нужную, потом снова принялся ходить вдоль полок.
Генри сказал:
— Я тоже пережил несколько ужасных часов, ждал возле Миссии, знаешь, с полицейскими, ждал всю ночь, только никто не пришел… и…
Катон продолжал молчать.
— Так, значит… ты… уходишь из священников?
— Да.
— Жаль.
— Не понимаю, почему тебе жаль, — заговорил Катон, слегка хмурясь, — ведь ты не веришь в Бога.
— Ты не знаешь, во что я верю, — неохотно проговорил Генри.
Он надеялся, что Катон, который наконец немного оживился, ответит и что завяжется хоть какое-то подобие разговора; но тот снова замолчал. Глаза Катона блуждали по комнате, избегая смотреть на Генри. Генри повернулся к книгам и стал рассматривать корешки. «Summa Theologica»[74]. Полное собрание сочинений Ницше на немецком.
— Ради бога, Катон, прекрати расхаживать туда и сюда! Есть тут что-нибудь выпить?
— Сомневаюсь.
Генри встал и заглянул в буфет, встроенный в книжные стеллажи. Обнаружил бутылку виски, графин с шерри и стаканы. Плеснул себе виски.
— Тебе налить?
— Нет, спасибо.
Генри вернулся в кресло. Катон опять замолчал, изучая полки, потом глубоко вздохнул, как вздыхает человек, когда он в одиночестве.
— Катон… пожалуйста… поговори со мной. Чем ты теперь собираешься заняться?
— Я получил место преподавателя в Лидсе. Поеду туда.
— А в Пеннвуде побываешь до отъезда?
— Только если решу, что смогу лгать.
Катон выбрал книгу, раскрыл и сосредоточенно уставился на страницу.
— Лгать… что лгать?
— Что-нибудь подходящее.
Генри помолчал, потом сказал:
— Я видел Колетту.
— Вот как?
Опухшее лицо Катона исказилось чуть ли не злобной гримасой, но он продолжал смотреть в книгу.
— Она… она… кажется, это испытание тяжело отразилось на ней.
— Ничего страшного. Переживет.
— Катон, сядь, поговорим по-человечески, пожалуйста.
Катон сморщился, неприязненно взглянул на Генри и бросил книгу на пол.
— Ты никогда не задумывался, что я могу жениться на Колетте? — сказал Генри, желая ошарашить Катона и тем побудить к разговору.
— Ты? Жениться на Колетте?! Нет!
Генри аж вздрогнул от того, с какой злобой Катон это воскликнул.
— Хорошо-хорошо, да я и не собирался… я имел в виду…
— Колетта выйдет за человека достойного и порядочного. Если вообще выйдет.
— С какой это стати она не выйдет замуж? Или думаешь, она станет монахиней?
— Ей решать, — ответил Катон вновь поникшим голосом, прислонился к книгам и взглянул на часы.
— Не злись на меня, Катон.
— Я слышал, ты женишься на какой-то проститутке.
— Да. Женюсь.
— А потом, отомстив таким образом матери, возвращаешься в Америку.
— Все так. Знаю, ты против продажи…
— Я не против, — сказал Катон, — Вовсе нет. Я даже за. Превосходно, продавай все. Пусть лучше вместо тех старых развалюх будут многоквартирные дома и чертовы конференц-центры, пусть застроят все те пустующие акры земли, ведь тебе известно, что здесь не хватает жилья.
— Катон… тебе бы побывать у врача.
— Зачем пришел? — прямо, хотя и мягко спросил Катон, сверля Генри взглядом.
— Из любви к тебе.
— Ты пришел из любопытства.
— Я пришел потому, что мы давние друзья.
— Ты пришел как турист.
— Катон, хватит!
— Ты когда-нибудь убивал человека?
— Нет.
— Стоит как-нибудь попробовать. Забавное ощущение. Это так легко — прикончить кого-нибудь. Стоит сделать это разок, и почувствуешь, что можешь снова повторить. Почему бы не ходить и не убивать людей?
— Катон… Брендан скоро вернется?
— Боишься меня?
— Нет… но… мне кажется, тебе нельзя оставаться одному.
— Воображаешь, что я покончу с собой?
— Нет, конечно нет…
— Когда человек совершает убийство…
— Но ты его не совершал!
—.. тогда он понимает, что не существует барьеров, никогда не существовало, а то, что он принимал за барьеры, было всего лишь пустыми, эгоистическими, самодовольными иллюзиями и тщеславием. Вся так называемая мораль — это просто любование собой перед зеркалом с мыслью о себе: какой ты замечательный. Мораль — это не что иное, как самоутверждение, ничего больше, всего лишь показная добродетель и церковные заклинания. И когда самоутверждение уходит, не остается ничего, кроме неистового, неистового и разнузданного эгоизма.
— Катон… ты пережил потрясение и не в себе.
— Ты явился как турист, полюбоваться на развалины.
— Ты не прав… Пожалуйста…
— Извини. Извини. Тебе лучше уйти. Со мной все будет в порядке. Мне не нужен доктор. Пожалуйста, уходи. И никому в Пеннвуде ничего не говори. Надеюсь на тебя и молюсь, чтобы тебе… никогда не пришлось увидеть того, что я сейчас вижу, не узнать того, что я теперь знаю, никогда не оказаться там, где я сейчас!
— Катон!
— Уходи, уходи, уходи!
Генри бросился к двери, едва не упал на первых ступеньках. Дверь за ним захлопнулась. Он остановился и вновь услышал тот ужасный вздох одиночества, на сей раз перешедший в тихий стон. Одолел последние ступеньки, выбежал на улицу и кликнул такси.
— К Национальной галерее.
Двадцать минут спустя Генри сидел перед великой картиной Тициана. Бешено колотящееся сердце понемногу успокаивалось. Он не отрывал глаз от полотна, словно в сосредоточенной молитве.
Такого, думал он, нельзя рассказывать Колетте, вообще никому. Он и сам побывал в аду. Должно быть, туда ведет множество дверей. Не станет он писать Колетте. Отправит из Сперритона авиапочтой коротенькое письмецо ни о чем конкретно. Боже, еще три недели, и он вернется домой, в Сперритон, с женой, и весь этот кошмар закончится. Будет с Расселлом, Беллой — и Стефани. Заживет простой жизнью и простыми обязанностями: дарить счастье Стефани, хранить мир в семье, преподавать своим студентам, пить мартини с друзьями и гонять по шоссе на машине. Все насилие останется позади. Благодарение богу, он вновь вернется к невинным людям, в страну невинности!
Он любовался картиной, и на душе стало спокойно. Как не похоже оно, насилие в искусстве, на кошмар его проявления в реальной жизни. Собаки рвут Актеона, выпустили внутренности, но равнодушная богиня бежит мимо. Страшное, отвратительное и ужасное превратилось в одно из прекраснейших в мире произведений. Как такое возможно? Это ложь или что? Знал ли Тициан, что реальная человеческая жизнь ужасна, что мир не более чем скотобойня? А Макс, рисуя свои остроумные, искусно выстроенные сцены, знал? Может, они знали, но он, Генри, безусловно, не знал и не желает знать. Сейчас Генри думал о Катоне с мучительным состраданием и как бы отвращением и, вглядываясь в далекие глубины великой картины, мысленно молился: Боже, не дай мне увидеть то, что он видит, узнать то, что он знает, не оказаться там, где он находится!
— Я решил написать автобиографию в форме эпической поэмы.
— Все, что захочешь оставить из обстановки, можно перенести в амбар вместе с моими сундуками.
— Только стол и комод.
— Я скажу грузчикам.
— Не могу поверить, что это конец.
— Оглянись вокруг, разве не похоже, что это и есть конец?
— Кто за мной присмотрит, когда состарюсь?
— Ты уже старый. Мы старые.
— Разве что Одри. Если Рекс ей позволит.
— Ты сказал, что хочешь жить в Лондоне, что здесь чувствуешь себя как в клетке.
