Роберт Уоррен - Место, куда я вернусь
Но теперь у меня было время сообразить, что, излагая этот эпизод с заточением в темницу, я допустил непозволительную для ученого фактическую ошибку. Я вдруг вспомнил, что, кроме пары галлов, в темницу была заточена еще и пара греков — я, сам того не сознавая, выкинул эту лишнюю пару, потому что ее присутствие смазало бы блестящую идею моего иносказания.
И теперь, в самолете, эти легкие угрызения совести из-за научной неточности лишь прикрывали собой более глубокое чувство стыда.
Ах, если бы только я, покончив с этой историей из Тита Ливия и с несчастными галлами, встал с постели, попрощался и бесследно исчез! Но нет, я остался лежать, не сознаваясь самому себе в том, что предвидел — и хотел ощутить — это прикосновение руки, за которым последовало некрофильское продолжение — некрофильское, потому что Розелла Хардкасл-Каррингтон в эту минуту была уже мертва для меня, хотя ее «corps charmant» и могло совершать нужные телодвижения, как дергается лапка мертвой лягушки, когда через нее пропускают ток.
И у меня перед глазами встала она — такая, какой я видел ее в последний раз. Покончив со своими автоматическими телодвижениями, она перевернулась на живот и лежала ничком, как неживая, укрытая до ягодиц простыней, обхватив руками подушку и зарывшись в нее лицом. А я, наскоро умывшись, стоял посреди комнаты и в последний раз разглядывал это прекрасное «corps charmant», лежавшее на кровати.
Глядя на запад, где над просторами огромного континента садилось солнце, я понял, что лучше всего мне сейчас встать и пройти в хвост самолета, в туалет. Что я и сделал.
Укрывшись там и заперев дверь, я сел на крышку унитаза, закрыл лицо руками и дал волю слезам.
Конец им положило, возможно, то обстоятельство, что я, будучи историком литературы и ценителем красивых образов, даже не относящихся к моей узкой специальности, вдруг вспомнил одну подходящую к случаю цитату из стихотворения Йейтса «Безумная Джейн и епископ», где Йейтс дивится тому, как любовь способна возводить свой дворец на куче навоза.
Что ж, если учесть мое местонахождение в эту минуту и мое душевное состояние, цитата была действительно подходящей.
И очень смешной — так, по крайней мере, мне показалось. Во всяком случае, она помогла мне преодолеть кризис. Я сполоснул лицо холодной водой, причесался и вернулся на свое место.
Устроившись в гостинице «Вест-Марк», я не выходил из номера до тех пор, пока не истек оговоренный срок. Я даже распорядился, чтобы мне туда приносили еду. Я не хотел пропустить минуты, когда зазвонит телефон. На сей раз никакая цитата не помогла мне преодолеть этот кризис молчания, но при мне были экзаменационные работы, сознание профессионального долга и бутылка теннессийского виски. Правда, льда к нему я не заказывал до самого обеда.
КНИГА ТРЕТЬЯ
Глава XIV
Не знаю, долго ли еще я мог бы жить той жизнью, какой жил в Нашвилле, со всей ее напряженностью, ложью, раздвоенностью и сомнениями, спасения от которых я искал, очертя голову бросаясь в бездну сексуальности, где время прекращало свое течение. И когда я бежал из Нашвилла, это было бегство в мир, где время течет привычно и размеренно, благодаря чему в конечном счете и можно существовать. Приехав в Париж, я как никто влился в этот размеренный поток времени. Я спал на пропитанном бедностью и взбугренном нищетой матрасе, завтракал вчерашним круассаном и чашкой чуть теплого шоколада, спешил в Национальную библиотеку, всячески урезывал себя за обедом, ужинал в одиночестве в какой-нибудь забегаловке, где подавали такое мясо, по сравнению с которым ничем не приправленная конина показалась бы эскалопом из телятины a la Vaudoise от Фуке, и, вернувшись домой, погружался в одинокий, хотя и не всегда безгрешный сон. Я сам стирал в раковине носки, белье и рубашки из синтетики, которые не нужно гладить. Горничная в гостинице полностью гармонировала со всем остальным: она страдала золотухой и расширением вен, была ворчлива и напрочь лишена прославленного галльского остроумия. Больше того, мне даже ни разу не довелось встретить ни одной из тех американок, которые приезжают в Париж учиться по стипендии фонда Фулбрайта и обычно сидят одинокие, как прыщ, в кафе «Дё Маго».
Деньги у меня кончались, и свои чикагские долги я выплачивать перестал. Покидая Нашвилл, я, конечно, написал в Чикаго своему руководителю диссертации и самозваному покровителю, что предпринял некое долгосрочное историко-критическое исследование, имеющее прямое отношение к моим работам по Данте, и, обнаружив, что в Нашвилле нет для него подходящих условий, уволился оттуда. Я спрашивал, не слыхал ли он о каких-нибудь грантах или стипендиях, на которые я мог бы претендовать. Он ни о чем таком не слыхал, и я, затянув ремень еще на одну дырку, напечатал в газете объявление, что могу давать уроки английского и французского, и приготовился терпеть лишения в Париже, как когда-то терпел их в Чикаго.
Потом появился просвет. Доктор Свицер, считавший меня своим протеже, телеграммой сообщил мне, что с осени открывается вакансия преподавателя на полставки. Я купил билет на самолет, разменял на франки последний дорожный чек и отправился-таки к Фуке, где нахальный вид, отменное французское произношение, сердитый взгляд, общая неухоженность, настолько оригинальная, что ее можно было принять за изысканность, и два томика весьма ученого вида подмышкой помогли мне преодолеть недоброжелательство тамошнего цербера, хотя столик достался мне и не из лучших. После эскалопа из телятины a la Vaudoise (это блюдо, только что послужившее мне предметом сравнения, я отведал тогда в первый и единственный раз в жизни), вина, которое порекомендовал к нему официант, и двух рюмок великолепного коньяка для пищеварения я гулял по парижским набережным, пока не настало время садиться в автобус и ехать в Орли, откуда самолет должен был доставить меня в мою любимую страну.
Чикаго я знал лучше, чем любое другое место в мире, и, наверное, любил его. Но когда начинаешь жить в каком-нибудь месте, любовь к нему отступает на второй план, или вылетает в окно, или прячется в уборной, чтобы поплакать. Так или иначе, я стал жить в Чикаго, усердно готовясь к своим лекциям, занимаясь собственными исследованиями, стараясь быть общительным и дружелюбным с коллегами моего возраста и положения (большей частью женатыми, жены которых либо были беременны, либо уже разродились и не могли говорить ни о чем, кроме ухода за ребенком) и каждые две недели встречаясь с доктором Свицером за обедом или, по-мужски, за кружкой пива. Памятуя, что означает для меня Чикаго, я трудился не покладая рук. Я даже три раза в неделю ходил в спортзал, где фехтовал, поднимал тяжести или пробегал милю-другую — что было не только для того, чтобы не растолстеть, но и как средство от бессонницы.
Однажды ночью, когда мне так и не удалось заснуть, я встал, оделся и разыскал ту улицу, где все еще стоял «замок Отранто». Сама улица, к сожалению, сильно изменилась с той так давно минувшей осени, когда я крался за владельцем «замка» в его черном плаще, пытаясь собраться с духом, чтобы с ним заговорить. Проезжую часть намного расширили, для чего пришлось пожертвовать садиками перед домами, где когда-то среди медно-красной листвы ив, норвежских кленов, гинкго и тсуг прятались чугунные олени или классические женские фигуры из закопченного мрамора. Большая часть деревьев, конечно, исчезла, хотя несколько штук, высаженные в круглые выемки в тротуаре, еще боролись за жизнь. На остатках газона перед «замком Отранто» уже не было ни чугунного оленя, ни огромных кленов, и уцелела только одинокая, изрядно покалеченная тсуга у самой стены сильно запущенного теперь здания, которое, по-видимому, внутри было перестроено и разделено на отдельные квартиры, о чем свидетельствовало и объявление о сдаче внаем у входа.
Я долго стоял перед домом, погруженный в сложную двойную бухгалтерию мыслей, всегда приходящих в голову, когда видишь место, где жил зеленым юнцом. Хотя говорят, что в молодости у человека долгие мысли, но мысли человека, который давно прожил свою молодость, еще дольше и могут длиться целую ночь.
Потом я еще не раз возвращался на эту улицу. Но я бродил и по другим местам. Я радовался приходу осени, когда последние листья облетают с деревьев вокруг университета и в остатках садов вдоль улиц, приходящих в запустение, потому что в это время с особой четкостью выявляются противоестественно жесткие, угловатые очертания мира, творимого человеком. Я чувствовал — во всяком случае, теперь, задним числом, я могу так сформулировать мои тогдашние чувства, — что могу выжить только в таком оголенном, жестком, угловатом мире.
Но, как ни странно, я радовался и ранним дымным сумеркам, волочащим свое беременное брюхо по крышам домов. На ночных улицах, где в тумане фары встречных автомобилей расплывались в бесформенные светлые пятна, как брызги краски, размазанные пальцем, я кутался в этот туман, словно в темный шерстяной халат, скрывавший меня от чужих взглядов. А однажды к вечеру, когда пошел первый снег, я доехал на трамвае до озера и несколько часов гулял по берегу, глядя, как порхают над темнеющей водой редкие снежинки, принесенные ветром с просторов севера. К тому времени, когда небо совсем померкло, их стало больше, и они уже не порхали, а неслись в режущем лицо, как десяток брошенных ножей, потоке черного воздуха, становясь белыми только непосредственно перед глазами. Я ощущал, как они намерзают у меня на бровях и ресницах, и, глядя на разбивающиеся о камни волны, тешился мыслью, что я — последний человек на земле, что впереди меня нет ничего, кроме озера и слепящего снега, а позади — ничего, кроме тундры, и единственный мой долг, или мое несчастье, — необходимость выжить. Я обнаружил, что в этом тоже есть своеобразное счастье.
