Александр Иванченко - Монограмма
Более продвинутые называют «личностью» набор ментальных качеств, которые еще менее устойчивы, чем физические. Цвет глаз дан мне пожизненно, а чувство любви — нет. Когда объект привязанности становится объектом отвращения, значит ли это, что моя личность изменилась? Когда все привязанности и жажда, пройдя через ненависть и отторжение, стали безразличными, а потом и вовсе забыты — с какой «личностью» мы имеем дело? Талант иссяк, красота увяла, темперамент погас, не осталось даже шрамов в душе, ни воспоминаний в слезящихся глазах старика. В распадающейся личности остается все меньше и меньше отождествлений и самоидентификаций, а потом они и вовсе сходят на нет. Что уцелело надо всем в разрухе времени? Значит ли отсутствие идентичности и идентификаций отсутствие личности?
По-видимому, «идентичностью» (саккая) самые честные из нас могут назвать только память, ситуативный (оперативный) набор свойств, который используется нами то в том сочетании, то в этом, всегда в выгодной для себя комбинации — то есть для обмана себя и окружающих, больше, разумеется, себя, чем окружающих. Пытаясь заглянуть во внутреннее зеркало, мы там не увидим ничего, что не изменялось бы и не погибало каждое мгновение и что действительно бы принадлежало нам. Тогда наступает первое прозрение: личность ничего не может присвоить, включить в состав своей «неизменной» субстанции, которой бы она хотела быть, но не может, потому что не находит идентичности ни в чем. Главное открытие состоит тогда в том, что жаждущий постоянства нигде, во всей вселенной, не может обнаружить объекта постоянства, следовательно, и ощущения постоянства тоже. В каких постоянных характеристиках тогда вы определите себя-ощущение, «неизменный принцип», «душу», если ни один из объектов не оказывается неизменным? И тогда вы понимаете, что «личность», вне объекта идентификации, не имеет бывания и что все самоидентификации ложны. Конфигурация жизненных заблуждений меняется день ото дня, от мгновения к мгновению, в пыли и сумерках времени нельзя различить ничего устойчивого, незыблемого, непреходящего, и тогда даже сам «наблюдатель», зрящий непостоянство, уносится непостоянством.
Я хочу еще раз выразить эту предельную, последнюю мысль: как я могу ощутить свое «я», свою «личность», свою бессмертную «душу», не идентифицируя ее с чем-либо постоянным — а я не могу идентифицировать ее ни с чем, что не является непостоянным и преходящим — все в мире является таковым. В каких неизменных координатах она может быть определена, если все координаты — изменчивы?
Когда чувства и их вечные претензии на «познание» успокаиваются, чем она является тогда для тебя, твоя «личность», твоя «идентичность», твоя «душа», как не иллюзией разорванных в клочья облаков, толпящихся на горизонте внутреннего зрения и превращающихся в ничто? Все, что до поры помогает связать этот хаос мира в мнимое единство, — это мое заблуждение, при распадении которого распадается и заблуждение раскаленного хаоса моего «я».
Наутро Пятый патриарх призвал к себе придворного живописца Лу Чжэня и пошел показывать ему место, которое надлежало расписать сценами из Ланкаватары. Приблизившись к стене, он увидел гатху Шэнь-сю и, прочитав ее, сказал художнику:
— Прости, дорогой Лу, но, поразмыслив, я решил не расписывать эту стену. Чтобы ты не подумал, что мы заставили проделать тебя столь долгий путь понапрасну, я прикажу выдать тебе тридцать тысяч золотых монет, а стена пусть остается нерасписанной. Тем более что в сутре, картинами из которой мы собирались украсить эту стену, говорится: «Все сансарическое нереально подобно сну».
И он отпустил художника, щедро вознаградив его.
Тотчас после этого патриарх созвал всех монахов, достигших необходимой степени посвящения, и показал им гатху. Сердца присутствующих наполнились восторгом, и все они не переставая повторяли: «Превосходно! Превосходно! Кто написал это? Это слова самого Будды!» Пятый патриарх Хун-жэнь сказал:
— Ошибаетесь. Тот, кто написал это, еще далек от Просветления. Но, следуя этой гатхе, можно избежать трех злых путей рождения и достичь великой заслуги. Преуспевший в понимании этой гатхи никогда не будет рожден в аду, никогда не будет рожден животным, никогда не будет рожден претой. Повторяйте же эту гатху неустанно, не ленитесь. Очищайте зеркало разума, чтобы оно всегда оставалось ясным.
И он приказал засветить перед гатхой лампаду и сжигать перед ней благовония. Все монахи отныне должны были оказывать гатхе почтение и совершать ей поклонение, чтобы узреть свою истинную природу.
— Превосходно! Изумительно! — восклицал громче всех Шэнь-сю, не показывая виду, что это он написал гатху.
Вечером патриарх послал за Шэнь-сю и, когда тот вошел в его келью, сказал ему:
— Я не знаю, кто написал эту гатху, Шэнь-сю, да меня это и не интересует. Автор стихотворения еще не достиг истинного понимания, он стоит лишь у ворот и пока не решается войти в них. Гатха будет полезной для обычных людей, но для тех, кто стремится к Бодхи, она бесполезна. Поэтому пойди и скажи тому, кто написал это, чтобы он распахнул ворота и вошел в них. Пусть напишет новые стихи. Я даю ему еще два дня. В случае, если он проникнет за стены замка и узрит свою изначальную природу, я передам ему одежду и Дхарму и назову его Шестым патриархом.
И Шэнь-сю, почтительно поклонившись учителю, поспешил в свою келью.
№ 104. Девочка Лиды умерла. Вначале скрывали от нее, говорили, что поддерживают ребенка искусственно, потом сказали, но она не поверила, не смогла. Лежала и ждала, раздавленная, пустая. Рожденную тремя днями раньше недоношенную девочку Любы, которую та оставила в роддоме, кормили по очереди другие женщины, и, когда предложили покормить Лиде, она согласилась. Новая Настя охотно приняла ее грудь, и в следующий раз Лида уже никому девочку не отдавала. Она нетерпеливо ждала, когда принесут ребенка, и внимательно следила, чтобы не перепутали ее Настю с другими детьми. Ту Настю она забыла, не помнила, слишком страшен был удар, слишком полна пустота.
Когда по выписке из больницы ее встречали с букетом цветов мама и Аля, она им ничего не сказала. Они радовались вместе с ней.
Лида рассматривает «линии обороны» не только как своеобразные укрепления, воздвигнутые ею на пути к убежищу и оберегающие ее уединение, но и как психологические барьеры, обороняющие ее личность от различных домогательств со стороны внешнего мира (за седьмым поясом обороны, например, она уже не слышала никаких фальшивых звуков, не могла помыслить ничего мирского), а также как некие уровни коммуникации, которые она устанавливала с миром, когда хотела сообщаться с ним; но, главное, эти линии были уровнями отграничения ее самой в ней самой, локализацией ее духовных и нравственных состояний, локами моральной сансары, где последнее, девятое, состояние было внеположным сансаре.
ДЕВЯТАЯ КРИНКА МОЛОКА. Наступила девятая неделя ее учения.
Как всегда по субботам, Лида взяла свою глиняную кринку и отправилась к Юньмэню за молоком. Была тишина августа, парное тепло настоянной на траве земли. В душе — мерцание покоя, замирающий свет предутренней свечи. Догорающие краски заката на краю глубокого предосеннего неба остывали в ней.
Ворота были открыты настежь, завешенная рваной марлей дверь — распахнута. Корова жевала край марли, гремя колокольцем.
В доме стоял кухонный чад и смрад. Старуха варила ежа. Желтый сливочный жир плавал в чугунке звездами. Татарка перчила варево из горсти. Подхватив чугунок ухватом, старуха посадила его в печь. Покосившись на Лиду и что-то бусурманское пробормотав, татарка схватила подойник с гвоздя и выскочила во двор. Сразу четыре струи ударили в дно. Лида села за стол и посмотрела на печь. Острые блестящие глазки Юньмэня вынырнули из-за занавески и впились в нее. Жар поднялся в ней. Хлынуло в жилы расплавленное стекло.
Десять необязательных вещей
Если пустотная природа разума осознана, нет больше необходимости ни в каком учении.
Если непятнаемая природа разума осознана, нет больше необходимости различать добро и зло.
Если состояние совершенного покоя разума достигнуто, нет больше необходимости следовать своей карме.
Если состояние абсолютной чистоты разума достигнуто, нет больше необходимости следовать по Пути, ибо цель исчезла.
Если нереальная, или иллюзорная, природа познания осознана, нет больше необходимости медитировать на состоянии непознания.
Если нереальная, или иллюзорная, природа затемняющих страстей осознана, нет больше необходимости искать их противоядия.
Если извечная, или несотворенная, природа сознания распознана, нет больше необходимости осуществлять перенесение сознания.
