Александр Проханов - Среди пуль
За колонной раздавались негромкие голоса:
– Он перед самым отъездом хотел решить мое дело. Я говорю: «Если можешь, реши сейчас!» А он: «Вернусь, тогда и решу!» Вот теперь и вернулся! Не знаю, к кому обращаться.
– А он мне обещал похлопотать в Министерстве культуры. А то куда ни пойду, все на меня, как на дневную сову, глаза таращат. А он хлопотал. Теперь все хлопоты кончены!
– Недаром говорят – спешите делать добро!
Вновь появился разводящий, приведший за собой новую четверку с траурными повязками, с тем чтобы подменить стоящих у гроба. Среди сменщиков Белосельцев узнал Бабурина, его молодое лицо с темной бородкой. Напротив него, в изголовье у покойника, сутулый и тяжкий, встал министр правительства. Два их лица вместе с лицом Вельможи образовали загадочный треугольник. Бабурин и министр были связаны между собой через это таинственное триединство. Обнаружили свою связь, чтобы через пять минут, когда истечет их печальная вахта, разойтись и расстаться, быть может, навсегда.
Голоса за колонной, вкрадчивые и печальные, продолжали звучать:
– Кто его теперь заменит? Мне говорили, что, может, Николай Севастьянович. У него тоже хорошие отношения с премьером. Когда-то в обкоме я работал с Николаем Севастьяновичем. Он был замзав отделом, а я только что пришел инструктором.
– Я тоже с ним работал в отделе промышленности. Очень толковый мужик, к людям хорошо относился. Надо ему позвонить!
– Передай привет от меня. Скажи, что у меня есть фотография, где мы вместе на открытии памятника космонавтам.
Новая четверка появилась у гроба.
Белосельцев смотрел на появлявшихся и исчезавших людей в траурных повязках. Среди них были представители старых партийных кланов, министры последнего советского правительства, бывшие секретари ЦК, один из членов ГКЧП. Вошел и занял место у гроба генерал Варенников, статный, худой, с седой щеткой усов. А наряду с ним, оппозиционером и борцом, появлялись редактор крупной демократической газеты, известный телеведущий, заместитель ненавистного министра Козырева. Все они были связаны, обнаруживали тайную связь.
То, что видел сейчас Белосельцев, появление в траурном зале этих разных, внешне несовместимых людей, это и было «Новым курсом», который взращивал и лелеял Вельможа. Тайный глубинный замысел, невидимый союз, замкнутый на него, всплывал теперь на поверхность, как убитый кит, обнаруживая свои размеры и форму.
Поразившись своему открытию, ужаснувшись простоте режиссуры, Белосельцев снова взглянул на Вельможу. Теперь лицо его выражало отчаяние, ненависть, невыносимую боль, словно мертвый чувствовал страшную, сгубившую его силу. Белосельцев испытал ту же боль, отчаяние, ненависть. Стал искать глазами источник страдания, мучающий и его, живого, и лежащего в гробу Вельможу.
Перевел взгляд с караула на родственников и друзей покойного. На затемненные люстры. На солдат, продолжавших двигаться мимо гроба серой безликой вереницей. Вдруг в дальнем конце зала, где, почти невидимая, различимая лишь из-за красного огонька индикатора, работала телекамера, он разглядел человека – его мягкое тело, залысины, выпуклые глаза, подвижный рот. Это был Хозяин, тот, с кем недавно, день назад, он встречался на вилле. Хозяин стоял рядом с оператором, снимавшим незаметно всех, кто становился у гроба. Белосельцеву казалось: глаза Хозяина победно блестят, а все его мягкое тело сотрясается от беззвучного смеха.
Глава двадцать третья
Было такое чувство, что из груди вырезали куски плоти и оставшаяся рана напоминала звезду. Боль, которую она причиняла, имела форму звезды, была звездой боли. Ее лучи проникали под ребра, в горло, в желудок.
В почтовом ящике он обнаружил конверт. Это было именное приглашение на артистическое действо, в котором принимали участие художники-авангардисты. Действо намечалось на завтра, на пустующей, иссохшей территории бассейна «Москва», где когда-то возвышался храм Христа Спасителя, а потом в зеленой воде плескались купальщики, мелькали резиновые шапочки и он останавливался на заснеженном взгорье, смотрел, как клубится жирный пар над угрюмой чашей бассейна и в ней среди ртутных огней, как грешники в кипятке, мелькают лица, взмахивают руки, сцепляются и распадаются тела.
Он рассматривал приглашение, не удивлялся своему имени, выведенному на лакированной карточке. На вилле, где их принимал Хозяин, говорилось об этом действе как о важном запланированном мероприятии. Это мероприятие касалось его, как касался его взрыв в редакции, огненный хлопок бензовоза, убийство Вельможи. Он знал, что пойдет, и это знание усиливало боль в груди, где незримым резцом была нанесена узорчатая рана в виде звезды.
Он долго стоял под душем, стараясь смыть легчайшую пыльцу, прилипшую к нему в погребальном зале. Эта пыльца витала над гробом, лежала на лице Вельможи, посыпала, как перхоть, костюмы и волосы стоявших в траурном карауле. Этой пыльцой были помечены все, кто оказался причастен к «Новому курсу». И теперь, куда бы они ни пошли, они всюду будут заметны и узнаваемы.
Он мылся холодной и горячей водой, долго растирался полотенцем до розовых полос и пятен. И когда боль понемногу утихла, а невидимая пудра вместе с водой исчезла в булькающей воронке, он прошел к столу и открыл заветный альбом с детскими рисунками.
И опять проплыли над ним в сладком тумане танк с надписью «Победа», салют над кремлевскими башнями, круглая женская голова с волосами на прямой пробор и буквами «Мама». Старательно нарисованные, разукрашенные ожерелья, бусы, подвески, срисованные с цветной литографии из тяжелой старинной книги, стоящей по сей день в застекленном шкафу. Бабушка, нацепившая очки, что-то штопала, латала под лампой, напевая бессловесный унылый псалом.
Он листал рисунки в альбоме, которые стали разноцветными буквицами и заставками в его летописном труде. Он пополнил этот труд, прилежно описав погребение Вельможи, изобличение и разгром «Нового курса», имя убийцы, внес имена всех, кто пришел проститься с Вельможей.
Он сидел над альбомом и думал. Как аналитик разведки, он понимал, что разгром «Нового курса» являл собой операцию, подготовленную спецслужбой врага. Эта операция была частью другой операции, по истреблению парламента. Но и заговор по истреблению парламента был вмонтирован в другой, более масштабный проект, связанный с судьбой России, изменением ее политики, границ, владельцев собственности, вектора русской истории, которой придавалось иное направление и развитие. Эти изменения, в свою очередь, должны были породить перемены на огромных пространствах Евразии, погасить одни центры силы и возвысить другие, изменить маршруты нефти, финансов, линии электропередачи и железных дорог, выявить новых властителей, усилить или ослабить влияние государств и союзов. Но и этот геополитический, захватывающий два континента проект был включен в огромный, глобальный план, управляющий всем человечеством, толкающий человечество в направлении, выгодном устроителям плана. Для осуществления оного мало денег и власти, мало разведок и армий, мало интеллекта и технологий управления миром. Для этого нужны все сокровенные искусства и знания, все тайные религии и науки, хранимые горсткой жрецов, чьи имена никогда не появятся на страницах газет, чьи лица не возникнут на экранах телевидения. Их существование лишь смутно угадывается среди войн, катастроф, переделов границ, возвышений и падений империй. Он, Белосельцев, удаленный от них, был в поле их власти. Как крохотная молекула, был вживлен в загадочный организм заговора, с непонятной для него задачей и функцией, именуемой словом «инверсия».
«Но почему же кругом только духи тьмы? – тосковал он, перебирая в памяти события последних недель, где присутствовали зло и несчастье. – Где Духи Света?»
И вдруг его осенило: «А я?.. Разве во мне – не Свет? Мною движет – не Свет? Во мне – не Дух Света?.. И я выхожу на бой!»
Это открытие окрылило его. Окруженный врагами, помещенный в черную сердцевину их злодейского замысла, он был борцом и воином Света. Вступил со злодеями в бой. Среди духов тьмы был окрылен Духом Света. Вел поединок с тьмой.
Эта мысль не казалась ему наивной и романтической. Он чувствовал в себе силу и веру. Эта сила была в дыхании, была в груди, была в сердце. Эта сила была Духом Света. Там, где недавно распускала свои жгучие лучи звезда боли, теперь были радость и свет. Была Звезда Света.
С этим чувством он завершил день. С этим же чувством начал следующий. Торопился к бассейну «Москва», где затевалось нечестивое действо.
Он приблизился к чаше бассейна. От кафельного пыльного днища пахнуло жаром, сернистым едким удушьем. Там была смерть: среди больничного кафеля, тусклых отсветов солнца, химического зловония умерло время. Эпоха, казавшаяся величественной и бесконечной. Оставила после себя мерзость запустения.
