Белобров-Попов - Русские дети (сборник)
Синь. Небо. Ах!
Дышать.
Жевать. Свет. Дух. Зелень. Ветики. Ве-Ты.
Веты́. Жёлты красны лиловы. Огнёвы. Синь. Пень. Пена. Нена. Нинь. Баба Нина. Динь. Свет.
Тот — тут! Мама — тут! Топ-топ! Так.
21 Огонь
Ясн. Красн. Жив. Ой-ой! Горяч.
Жив. Тссс. Тут. Тут! Нееее! Тут. Так.
Ясн. Красн. Жив.
Аго!
22 Свет
Мама, не уходи. Боль.
Папа, не уходи. Баба, не уходи. Тот, не уходи! Мальчи ароши.
Тот — свет.
Мама — свет.
Баба — свет.
Папа — свет.
Кот — свет.
Мама. Папа. Баба. Кот. Шарик. Круг. Динь-динь. Пальчик один. Веты. Кач-кач. Небо. Синь. Гули-гули. Люблю.
Часть вторая
Родимая. Тёплая. Вкусная.
Смотрит в меня. Глазами. Носом. Дырочки темны. Губы говорят «му-у-у». Волосы волною. Смеюсь. Руки тяну. Любишь играть в коровку, любишь играть в лошадку, и я. Но сейчас не надо, сейчас я скажу тебе что-то важное, мама. Не говори «му». Нет, нет, и «тпру» не говори пока, и «мяу» не.
Ма-ма.
Опять улыбаешься, «фрр…» Это жеребёнок фырчит, да?
Я говорил с ними там, беседовал длинно, мы играли. Мама, их язык другой. Сколько их, мама! Они — дивны. Рыжи, белы, шоколадны, пестры. Вороные. В пятнышко на поле мохнатом. В крапинку лёгкой мороси, в оранжевое кольцо. Жираф, мартышка, гиппопотам, фламинго, воробушек Вася. Тигр-бык-свинка-тюлень-коза. Олень, лисица. Барс. Кенгуру. Морская свинка. Мамонт, овца, черепаха. Мы резвились, болтали. Смеялись и понимали друг друга с полузвука, полувзмаха хвоста.
Я и теперь помню этот язык. Сегодня на улице, пока баба Нина крошила хлебные крошки, я слышал явно, как наш котик, совсем не взрослый, увязался с нами гулять, подкрался к лавке, шепча голубице: «Ах ты моя сладкая, сейчас я тебя…» Она тихо клевала, сыпала баба крошки, но тут встрепенулась, засмеялась: «Не успеешь сделать и шага, взлечу!» — и взвилась и хлопала крыльями звонко! Котик визжал: «Вы расту, съем-м!»
Видишь ли, всё это так ясно, так чисто они говорили, совсем непохоже на «курлы», «мяу», на «гав» и «гули», похоже только на «ыгм», на «ау» — носовое, да? Но эта беседа — только смех, шелест перьев, беззвучие лап, котик лишь играть хотел, он не есть её собирался, и она знала. Он шутил — и эти стеклянные шарики (не бери в рот!) врассыпную — её голубиный голос.
Мама, но я хочу сказать тебе о другом.
Первое, самое важное, что я скажу тебе, слушай. Умом младенец, но сердцем нет, однако умом… мысль — прозрачный ручей. Журчит, льётся, разливается на новые ветки, нити, не потеряю ни одной. Но самое важное вот, скорее! — а то отвлекусь опять. Мама!
Любовь — это ветер. Он живёт в высоком и близком небе. Дышит вольно в сияющих облаках. Пьёт их плотность. Чуть тяжелеет. Скользит вниз на землю и задувает в люди. Задувает в сердце. Мама, сердце иных — роща. Белые дерева, зовут берёзы, чуть подросли, юны, чисты, безмятежны. Ветер гуляет, трепещет листья, сребристый шелест и счастья вздох. Есть другие сердца — дубовые чащи, крепки, кудрявы, есть и сосновый бор, высокий, лёгкий, выстланный снизу ковром иголок и тоненькой травкой сквозь. Есть и рябины молодые, пурпурным по зелёному сбрызг. Но перед ветром беззащитны все.
Он веет вольно, летит сквозь всё, только легкий скрип раз даётся, вдох, выдох, смех. Всюду этот сквозняк. Что ты включала мне, что повторяла? «моцарт»? Не знаю, что это «моцарт», — но сквозняк любви похож на «моцарт». Музыка, знаю, это музыка под куполом светлым, высоким куполом неба, где все мы живём, и движемся, и ползаем, и летаем, и скачем — в любви. Любви — свободном ветре.
И это самое важное, мама, по миру гуляет ветер, а мы — его рощи, леса, камыши, виноградники, заросли вереска, садики померанца и лимонных дерев, смородиновые кусты. Слушай же дальше, мама.
2Ветер принёс его. Я и раньше его часто видел, до рожденья, он посещал меня тайно уже в тишине безъязычия, в невечернем свете густого млека. Я родился, и он снова был рядом — склонялся надо мной, поправлял одеяло, однажды сдвинул меня подальше от тебя, когда мы вместе заснули, другой раз поддержал, когда ты потянулась за чистой пелёнкой, отпустила меня и на миг я остался наедине с водой в моей ванночке и уже собирался хлебнуть… Я называл его «Тот» и ему улыбался. Юноша златокудрый, в белых одеждах, с глазами неба синей. Он махал мне крылом и исчезал. Но тут вдруг сказал:
— Привет.
Он был весёлый и такой, как не ты и не папа и бабушка, нет. Он был немного, как я.
— Я и правда как ты, — он ответил, — но другой.
— Кто ты?
— Твой Няньгел-хранитель, — ответил он и задорно хлопнул крылом. — Но можно и просто «Няня».
Няня, няня! Как с тобой хорошо! Как ты быстр, светл и словно прозрачен.
За спиной его, между крылами, был такой же, как и весь он, золотистый переливающийся полупрозрачный рюкзак.
— Что там? — спросил я.
— Там? — Он сделался хитрым-хитрым. — Смотри!
Мама, из рюкзака прямо ко мне в кроватку полетели игрушки! Невесомые, сияющие, цветные. Погремушки, звенящие на все лады, гусеница в огнях, трубка с мелкими шариками, калейдоскоп, фонарик, вспыхивающий ярко-оранжевым и густо-жёлтым. И ещё одна ветка, на которой вместо листьев росли колокольцы, звенели так тонко, нежно… Больше всех мне понравилась эта веточка, и я всё звенел ею, и звенел, и звенел.
И тут я увидел тебя, мама, и карусельку со слониками «динь-динь» и смеялся. А ты сказала папе:
— Гляди, как он научился смеяться! Ему нравится, как я щекочу его волосами.
И целый день потом я уже не плакал.
3Няня пришёл ко мне снова. И позвал меня на прогулку.
— Сегодня я покажу тебе сад, свой дом, хочешь?
Мог ли я не хотеть?
И тогда он поднял меня на руки, так же как ты, моя мама, прижал крепко-крепко, и мы полетели по лазури, быстро-быстро, в волнах прохладного ветра, который тёк повсюду. «Востани, севере, и гряди, юже, и повей во вертограде моем, и да потекут ароматы мои», — напевал мне Няня, чтобы я не боялся.
Мы стали. Благоухание лилось отовсюду, благоухание накрыло нас невесомой волной.
— Вот мы и на месте. — Няня повёл рукой.
Я увидел своды зелёных арок, деревья, уходящие в беспредельную высь, совсем не те, что росли в нашем дворе и в парке, — огромные, оплетённые лианами, обвитые гирляндами цветов, с веток свешивались яблоки, апельсины, гранаты, груши и другие неведомые плоды всех форм, всех оттенков. Многие деревья ещё и цвели, лия лепестков потоки, напоминая фонтаны.
— А вот цветики, — указал мой Няня рукой, тихо опуская мне голову чуть пониже, чтобы я не захлебнулся, — вот травы, вот кусты. Мята, лаванда, шалфей, базилик, розмарин… — тихо ронял он имена, — видишь, стелятся по холму? сплетаются вместе, потому что, запомни: здесь все связаны. Корнями, листьями, общей пыльцой или просто дружбой. И каждый цветок, каждый пестик и капелька сока травы любит.
— Меня?
— Тебя! И всех, кого видят. Смотри.
И он снова говорил мне названия, и тот, кого он называл, в то мгновенье, когда слышал своё имя, даже произнесённое совсем тихо, улыбался.
Ландыши, застенчиво потупив головки, вскинув пышные причёски, розы, колокольчики, тихо брякая. Лилии, дочки тигров, пестрели, васильки синели, нарциссы вытянулись над зеркальным прудом, в пруду плыли жёлтые и белые кувшинки, на их листьях ужи и лягухи играли в салки. Жасмин сыпал душистым снегом. Но один стоял в стороне.
— А это кто?
— Это чертополох, он любит уединение и живёт поодаль. Это все понимают и не беспокоят его понапрасну…
Благоухание всё плотнело, многоцветные ленты ароматов текли и пеленали меня всё крепче, я дышал и не мог надышаться, но тут в глаза брызнул белый-пребелый свет, это жасмин хулиганит, да?
Доброе утро!
Мама. Как я рад, что вижу тебя, — ещё немного, и я сам превратился б в цветок, глазок Анюты.
4Я не знал, когда ко мне снова явится мой Няня, я знал только, что он придёт, когда мама произнесёт: «Баю-бай. Спи, мой милый».
И я спал, а потом видел светлое утро, но бывало, видел и Няню.
Он снова нёс меня на прогулку. Сад был огромный, ни разу мы не были там, где до этого были. Няня сказал мне, что это только малая часть. Что один сад переходит в другой, есть сады и выше и дальше, но во всех побывать невозможно, потому что Сад — безбрежен. Ему нет конца, как и здешним озёрам дна, морям — границ, ручьям — окончанья.
И я всё смотрел и смотрел. В одних местах жила тишина, в других всё было в движеньи. Цветы бросали в нас венки ароматов, в столпах света порхали бабочки, наперерез им неслись стрекозы, деревья перекидывались радугами, на них присаживались отдохнуть птицы. И опять Няня меня знакомил. Жаворонки, дрозды, овсянки, аистов целое стадо, цапля, выпь, серый гусь, рябчик, кукша, сойка, вальдшнеп, кукушка. И все они пели, но не как на земле — это опять был немного «моцарт», только так, что хотелось, чтобы это никогда не кончалось. Пение топило в себе, и я таял, пока Няня снова не шептал мне на ухо: «Зяблик, щуп, пеночка, перепёлка». А вот и павлинихи с изумрудными веерами, и горлицы, и попугаи! И ещё какой-то красивый воробушек в алых перьях, с жёлтой полоской на шее, бирюзовой шляпкой — Няня не сказал, как его точно зовут.
