Чимаманда Адичи - Половина желтого солнца
Громкий взрыв сотряс воздух. Начальник аэропорта крикнул: «За мной!» — и они бросились за ним в недостроенный аэровокзал. Легли на пол. Жалюзи на окнах дребезжали, земля тряслась. Взрывы сменились редкими пулеметными очередями, и начальник аэропорта встал, отряхнулся.
— Все в порядке. Пошли.
— Вы в уме? — взвизгнул рыжий.
— Раз начали стрелять, значит, бомбы кончились, бояться уже нечего, — бросил на ходу начальник аэропорта.
На взлетной полосе грузовик вываливал гравий в воронки от бомб. Вспыхнули посадочные огни — и вновь тьма; в иссиня-черном мраке у Ричарда закружилась голова. Вновь зажглись огни и опять погасли. Снова зажглись и погасли. Шел на посадку самолет, слышно было, как он приземлился и покатил по полосе.
Едва успели сесть три самолета, к ним уже подъехали грузовики с потушенными фарами. Рабочие вытаскивали из самолетов мешки. Огни вспыхивали и гасли. Кричали пилоты: «Живей, лежебоки! Сгружайте! Шевелись, черт подери!» Слышался американский, бурский, ирландский говор.
— Вот уроды, могли бы быть и повежливей, — возмутился толстяк. — Им бешеные деньги платят за каждый рейс.
— Они жизнью рискуют, — возразил рыжий.
— Грузчики, черт возьми, тоже.
— Бывало, люди здесь натыкались в темноте на работающие пропеллеры, — невозмутимо сообщил Ричард, сам не зная зачем, — возможно, чтобы сбить с рыжего спесь.
— И что с ними было? — спросил толстяк.
— Догадайтесь.
Из темноты показалась машина; ехала она медленно, фары не горели. Машина остановилась неподалеку, открылись и закрылись двери, и вскоре подошли пятеро истощенных детей и монахиня в сине-белой рясе. Ричард поздоровался:
— Добрый вечер. Ке ка I те?[93]
Монахиня улыбнулась.
— Вы тот самый белый человек, который говорит на игбо. Вы пишете замечательные статьи о нашем правом деле! Молодчина!
— В Габон летите?
Монахиня ответила утвердительно и усадила детей на бревна. В тусклом свете было видно, что у малышей гноятся глаза. На руках монахиня держала самого младшего — сморщенную куколку с ножками-спичками и раздутым животом. Ричард так и не понял, мальчик это или девочка, и это неожиданно привело его в такую ярость, что он даже не ответил на вопрос рыжего: «Как мы узнаем, что пора на самолет?»
Одна из девочек хотела подняться, но упала и осталась лежать ничком, не шевелясь. Монахиня, посадив на землю малыша, подняла упавшую девочку. «Сидите тут. Кто попробует уйти, того отшлепаю», — сказала она остальным и поспешила прочь.
Толстяк спросил:
— Девочка что, уснула?
Ричард снова промолчал.
— Чертова американская политика, — буркнул толстяк.
— Политика как политика, — возразил рыжий.
— Власть означает ответственность. Ваше правительство знает, что люди умирают! — повысил голос Ричард.
— Конечно, наше правительство знает, что люди умирают, — отозвался рыжий. — Умирают в Судане, в Палестине, во Вьетнаме. Умирают везде. Месяц назад из Вьетнама привезли тело моего младшего брата.
Ричард с толстяком промолчали. В наступившей тишине даже крики пилотов и шум разгрузки звучали приглушенно. Позже, когда рыжего и толстяка в спешке отвезли на взлетную полосу, втолкнули в самолет и тот поднялся при мигающих огнях, Ричарду пришло в голову название для книги: «Мир молчал, когда мы умирали». Он напишет ее после войны — историю трудной победы Биафры, приговор остальному миру.
Вернувшись в Орлу, Ричард рассказал Кайнене о журналистах, о том, как противен был ему рыжий и в то же время как жаль его, как одиноко ему было с ними рядом и как придумалось название книги.
Кайнене подняла брови:
— Мы? Мир молчал, когда МЫ умирали?
— Я непременно отмечу, что нигерийские бомбы тщательно избегали граждан с британскими паспортами, — съязвил Ричард.
Кайнене засмеялась. Последнее время она смеялась часто. Смеялась, рассказывая о том, как оставшийся без матери малыш продолжал бороться за жизнь, рассказывая о молоденькой девушке, в которую влюбился Инатими, о том, как пели женщины по вечерам. Смеялась она и в то утро, когда Ричард наконец-то встретился с Оланной. «Устал придумывать командировки», — со смехом сказала Кайнене.
Ричард всматривался в лицо Кайнене, ища хотя бы намек на отчуждение, тень злобы, хоть что-нибудь. Но ничего не находил. Сам он тоже, против ожидания, не чувствовал неловкости, стыда, груза воспоминаний, снова встретившись при ней с Оланной.
7. Книга: Мир молчал, когда мы умирали
Вместо эпилога он написал стихотворение, подражание стихам Океомы, Называется оно:
МОЛЧАЛ ЛИ ТЫ, КОГДА МЫ УМИРАЛИ?
Ты видел снимки в шестьдесят восьмом —
Детей, чьи волосы рыжели, выгорали,
И превращались в жалкие пучки,
И как сухие листья облетали?
Представь себе ручонки-зубочистки
И животы — надутые мячи.
То был квашиоркор — страшнее слово
Едва ль найдется, сколько ни ищи.
Нужды нет представлять — ведь были снимки
В журнале «Лайф», на глянцевых страницах.
Ты видел? Мимоходом пожалел
И отвернулся, чтоб обнять девицу?
Бледнела кожа, будто жидкий чай,
Под ней синели вены паутиной.
Смеялись ребятишки, а фотограф
Нащелкал снимков и ушел, один.
Оланна увидела четверых оборванных солдат, тащивших на плечах труп. От ужаса у нее закружилась голова. Оланна застыла, уверенная, что несут Угву, и лишь когда солдаты быстро, молча прошли мимо, она поняла, что для Угву он слишком высок. Пятки его, все в трещинах, были облеплены слоем сухой грязи: он сражался босиком. Оланна, глядя вслед удалявшимся солдатам, силилась побороть дурноту, унять недоброе предчувствие, вот уже много дней туманившее ум.
Потом она рассказала Кайнене, как боялась за Угву, как ей казалось, что за каждым углом поджидает беда. Кайнене обняла ее и успокоила: Маду поручил всюду искать Угву. Но когда Малышка спросила: «Угву сегодня вернется, мама Ола?» — Оланне подумалось, что и у Малышки тоже дурное предчувствие. Потом тетушка Оджи передала чью-то посылку, и Оланне пришло в голову, что там весточка об Угву. Трясущимися руками она взяла завернутую в коричневую бумагу коробку, потрепанную, прошедшую через множество рук, — и узнала почерк Мухаммеда, изящный, с красивыми росчерками. Посылка была на ее имя. Внутри оказались носовые платки, тонкое белье, несколько кусочков мыла «Люкс», шоколад. Можно было только удивляться, как эти сокровища дошли нетронутыми, пусть даже через Красный Крест. Письмо Мухаммеда было написано три месяца назад, но до сих пор хранило слабый мускусный аромат.
Я отправил тебе столько писем, но не знаю, какие из них дошли. Моя сестра Хадиза в июне вышла замуж.
Я все время о тебе думаю. Я стал намного лучше играть в поло. У меня все хорошо, и не сомневаюсь, что у вас с Оденигбо тоже. Очень прошу, постарайся ответить.
Оланна повертела в руке шоколад, глянула на надпись «Сделано в Швейцарии». И швырнула плитку через комнату. Письмо Мухаммеда оскорбило ее, настолько не вязалось оно с ее жизнью. Впрочем, откуда ему знать, что у них в доме нет ни крупинки соли, что Оденигбо каждый день пьет кай-кай, что Угву забрали в армию, а она продала свой парик? Откуда ему знать? И все — таки Оланну разозлило, что Мухаммед верен своим прежним привычкам, верен настолько, что спокойно пишет об игре в поло.
Постучала тетушка Оджи. Оланна медленно сосчитала про себя до десяти, отворила дверь и протянула ей кусочек мыла.
— Спасибо. — Тетушка Оджи схватила мыло, поднесла к носу, понюхала. — Но посылка-то была немаленькая. Больше вы ничем со мной не поделитесь? Разве консервов не прислали? Или вы их бережете для своей подружки-диверсантки Элис?
— Ну-ка, верните мне мыло, — возмутилась Оланна. — Отдам матери Аданны, она умеет быть благодарной.
Тетушка Оджи приподняла блузку и сунула мыло в дырявый лифчик.
— Я тоже благодарна.
С улицы донеслись крики, и Оланна с Оджи выбежали во двор. Отряд ополченцев с мачете в руках гнал двух женщин. Те с плачем ковыляли по дороге; одежда их была изодрана, глаза красны от слез. «Чем мы виноваты? Мы не диверсантки! Мы беженки из Ндони, мы ни в чем не виноваты!»
Пастор Амброз выскочил на дорогу с молитвой:
— Господи, изничтожь диверсантов, что указывают путь врагу! Спали их священным огнем!
Выбежали соседи, и вслед женщинам полетели камни, плевки и насмешки.
— Повесить бы им шины на шею да сжечь! — заорала тетушка Оджи. — Сжечь всех диверсантов до единого!
Складывая письмо, Оланна вспомнила дряблые животы женщин в дырявых тряпках и промолчала.
— С этой Элис надо держать ухо востро, — в который раз предупредила тетушка Оджи.
