Колум Маккэнн - И пусть вращается прекрасный мир
Вытянула руку, и рядом немедленно остановился частник. Я вползла на заднее сиденье. Он поправил зеркало.
— Слушаю, — сказал он, постукивая пальцами по рулю.
Попробуйте-ка взвесить некоторые дни на аптекарских весах.
— Эй, дамочка, — рыкнул он, — куда едем?
Просто попробуйте их взвесить.
— Перекресток Семьдесят шестой и Парк-авеню, — сказала я.
Ума не приложу почему. Какие-то вещи просто не поддаются объяснению. Я с тем же успехом могла отправиться домой: у меня под матрасом достаточно денег, чтобы заплатить за десять подобных поездок. И Бронкс был отсюда ближе, чем дом Клэр, уж это я знала наверняка. Но мы вписались в уличный поток. Я не стала просить шофера развернуть машину. Улицы щелкали мимо, и с каждым щелчком мною все сильнее завладевал ужас.
Консьерж позвонил ей снизу, и Клэр сбежала по ступеням прямо к машине, заплатила моему водителю. Опустила взгляд на мои ноги — пузыри крови вокруг ремешков туфель, порванные карманы платья, — и что-то повернулось в ней, какой-то ключ, и ее лицо смягчилось. Она позвала меня по имени, отчего я смутилась на миг. Она обняла меня за плечи, провела прямиком к лифту, затем по коридору — к своей спальне. Шторы задернуты. От нее пахло сигаретным дымом пополам со свеженанесенными духами. «Пришли», — сказала она, словно ее спальня была единственной комнатой на всем белом свете. Я уселась на чистый, несмятый лен простыни, а она пустила воду в ванну. Плеск упругой струи. «Бедная, бедная», — вздыхала Клэр. Запахло ароматической солью.
Мне было видно мое отражение в зеркале спальни. Лицо казалось опухшим и поношенным. Клэр что-то говорила, но я не могла разобрать слов за шумом бегущей воды.
Другая сторона кровати смята. Значит, она лежала здесь, а может, и плакала. Мне захотелось вдруг раскинуться на ее отпечатке, сделать его втрое шире. Дверь медленно отворилась. В проеме с улыбкой стояла Клэр. «Сейчас мы приведем тебя в порядок», — сказала она. Подошла к краю кровати, взяла меня под локоть, провела в ванную и усадила на деревянный табурет. Нагнувшись, попробовала температуру воды ладонью. Я спустила чулки. С пяток ткань слезала вместе с лоскутами кожи. Присев на краешек ванны, я перебросила ноги внутрь. Вода вызвала боль. Вокруг ног расходилась кровь. Как исчезающий закат: красное свечение, растворявшееся в теплой воде.
Клэр выложила перед ванной, у моих ног, белое полотенце, протянула мне пластыри с уже снятыми защитными бумажками. Я не могла отделаться от мысли, что она намерена высушить мне ноги своими волосами.
— Я в полном порядке, Клэр, — сказала я ей.
— Что они украли?
— Только сумочку.
Меня окатила вдруг волна страха: Клэр могла подумать, что я решила заработать те деньги, что она сулила мне, явилась за своей наградой, за кошелем с выручкой за проданных рабов.
— Там не было денег.
— Мы все равно позвоним в полицию.
— В полицию?
— А что?
— Клэр…
Она смотрела на меня пустым взглядом, но затем в ее глазах забрезжило понимание. Людям кажется, им известна тайна чужой жизни; они воображают, что понимают, каково тебе в твоей шкуре. Ничегошеньки они не знают. Никто не знает, кроме человека, который таскает эту шкуру по всему свету.
Я согнулась пополам и приклеила пластырь на пятки. Ранки были шире, так что потом придется отлеплять его прямо с мяса.
— Знаешь, что самое ужасное? — спросила я.
— Что?
— Она назвала меня жирной.
— Глория… Мне так жаль.
— Это все ты виновата, Клэр.
— Что, прости?
— Это ты виновата.
— О! — выдохнула она, с нервным трепетом в голосе.
— Говорила же, те последние пончики — лишние.
— О.
Клэр приподняла подбородок, кожа не шее натянулась, и тронула меня за руку.
— Глория, — сказала она, — в следующий раз только хлеб и вода.
— И разве что парочку пирожных.
Нагнувшись, я вытирала пальцы полотенцем.
— Тебе нужны тапочки.
Порывшись в шкафу, она вытащила пару мягких тапочек и халат — мужнин, должно быть, поскольку в ее собственный я б не влезла. Покачав головой, я повесила халат на дверной крючок. «Не обижайся», — сказала я. Меня вполне устраивало мое порезанное платье. Клэр повела меня в гостиную. Наши чашки и блюдца так и стояли неубранные. В центре стола красовалась бутылка джина: больше пустоты, чем джина. В чаше таял лед. Вместо лайма Клэр пользовалась лимонами, нарезанными к чаю. Подняв бутылку повыше, она пожала плечами. И, не спросив, достала второй стакан. «Прости, что пальцами», — сказала она, опуская в него лед.
С тех пор как я пила спиртное, прошло уж немало лет. Джин охладил мне горло. Ничто не имело значения, только этот мимолетный вкус.
— Господи, как же хорошо.
— Иногда выпивка — лекарство, — сказала Клэр.
В ее стакане плескалось солнце. Стакан вращался в руке, ярко светилась лимонная корочка. Могло показаться, Клэр взвешивает на ладони весь земной шар. Откинувшись на белую спинку дивана, она позвала:
— Глория?
— Угу.
Смотрела мимо, куда-то над моей головой, на висевшую в углу комнаты картину.
— Сказать правду?
— Скажи.
— Обычно я не пью, знаешь ли. Просто сегодня, ну, так вышло, со всеми разговорами. Думаю, я выставила себя дурочкой.
— Все было хорошо.
— Я не вела себя глупо?
— Ты была на высоте, Клэр.
— Ненавижу выставлять себя дурой.
— Не было ничего такого.
— Ты уверена?
— Конечно, уверена.
— Правда не может быть глупой, — сказала она.
Клэр вращала стакан, глядя, как джин завивается кольцами; циклон, в котором ей хотелось утопиться.
— То есть все, что я говорила про Джошуа. Не то, другое. Ну, в смысле, я почувствовала себя так глупо, когда предложила заплатить, чтобы ты осталась. Мне просто был нужен кто-то, кто тут посидел бы. Побыл бы, ты понимаешь, со мной. На самом деле так эгоистично с моей стороны, и я чувствую себя ужасно.
— Бывает.
— Я не это имела в виду. — Она отвернулась в сторону. — И, когда ты ушла, я звала тебя. Хотела бежать за тобой.
— Мне было нужно пройтись, Клэр. Только и всего.
— Остальные смеялись надо мной.
— Ну что ты, никто не смеялся.
— Вряд ли я еще когда-нибудь их увижу.
— Еще встретимся, даже не сомневайся.
Клэр глубоко вздохнула, осушила стакан и налила по новой, на сей раз больше тоника, чем джина.
— Почему ты вернулась, Глория?
— За деньгами, разумеется.
— Что, прости?
— Шучу, Клэр, я пошутила.
Джин сделал мой язык неповоротливым.
— О, — сказала она, — сегодня я что-то туго соображаю.
— Понятия не имею, ей-богу, — сказала я.
— Я рада, что ты вернулась.
— Не смогла придумать ничего лучше.
— Ты забавная.
— Ничего забавного тут нет.
— Да?
— Истинная правда.
— Ох! — сказала она. — Репетиция хора. Я и забыла.
— Чего репетиция?
— Твоего хора. Ты сказала, спешишь на репетицию.
— Не пою я ни в каком хоре, Клэр. Никогда не пела. Никогда не спою. Извини. Нет никакого хора.
Похоже, она обсосала эту мысль до косточек и только тогда не сдержала улыбки:
— Ты ведь останешься, правда? Дашь ногам отдохнуть. Поужинаешь с нами. Муж должен вернуться часам к шести или около того. Ты останешься?
— Ох, не думаю, что мне стоит…
— Двадцать долларов в час? — спросила она с той же улыбкой.
— Кто ж откажется, — рассмеялась я.
Мы сидели в уютном молчании, и она кружила пальцами по ободку своего стакана, но затем, оживившись, вдруг попросила:
— Расскажи мне снова о твоих мальчиках.
Эта просьба вызвала раздражение. Я и думать о своих мальчиках больше не хотела. Так странно, всего-то нужно было оказаться в чьем-то окружении, стать обстановкой чьей-то чужой комнаты. Взяв дольку лимона, я сунула ее за щеку. Кислый вкус заставил встряхнуться. Думаю, мне хотелось услышать совершенно иную просьбу.
— Можно тебя попросить, Клэр?
— Ну конечно.
— Быть может, поставим какую-нибудь музыку?
— Что?
— То есть, наверное, я еще не успела оправиться от шока.
— Какую музыку?
— Да какая есть. От нее чувствуешь… даже не знаю, она успокаивает. Люблю слушать оркестр. У тебя есть оперная музыка?
— Боюсь, нет. Тебе нравится опера?
— Все мои сбережения. Хожу в Мет, когда только могу. Воспаряю. Туфли сброшу и уже лечу.
Клэр поднялась и отошла к проигрывателю. Мне не было видно конверта пластинки, которую она достала. Протерла виниловый диск мягкой желтой тряпочкой и аккуратно опустила на него иголку. Она все делала так, словно это что-то необыкновенное, необходимое. Комнату наполнила музыка. Глубокие, бравурные звуки рояля: молоточки, с силой бьющие по струнам.
— Он русский, — сказала Клэр. — Может пальцы растянуть на тринадцать клавиш.
