Филипп Майер - Сын
– Вообще-то я не работаю, – сознаюсь я. Она улыбается, но потом опять мрачнеет:
– Консуэла рассказала мне кое-что.
– Чем бы она ни пугала, я этого не допущу.
– Питер. – Она отвернулась к окну, а я смотрю на белую кожу ее шеи, ключицы, плечо, на ее руки, все еще тонкие и хрупкие. – …Мне не стоит здесь оставаться. Это и в самом деле последнее место на земле, где мне следует жить.
– С отцом я разберусь.
– Я не об этом.
– А о чем тогда?
Она не отвечает, что-то в ее лице изменилось. После паузы она решается:
– У тебя есть немного времени? Присядешь? Если ты и вправду не занят работой?
Она сидит в кресле, лицом к окну, я опускаюсь на кушетку.
– Из-за отца не переживай, – повторяю я. Она садится рядом со мной, берет меня за руку.
– Рано или поздно мне придется уйти. Через несколько дней или недель, не имеет значения.
– Для меня имеет.
Ее ладонь коснулась моей щеки. Мы так близко друг к другу, и я жду, вот-вот что-то произойдет, но нет. Открыв глаза, встречаю ее взгляд. Чуть наклонившись вперед, замираю; она не отводит глаз, и я целую ее, едва прикасаясь. И тут же отодвигаюсь. Жду пощечины.
Она ласково ерошит мне волосы.
– Какая у тебя шевелюра, – нежно шепчет она. – А твой отец лысый. И маленький. А ты высокий.
Чувствую на лице ее дыхание.
– Ты меня забудешь.
– Ни за что.
Я все жду. Мы прильнули друг к другу. Поборов робость, хочу поцеловать ее еще раз, но она подставляет лишь щеку.
– Я хотела бы… – говорит она, но вскакивает и уходит.
Тридцать семь
Илай Маккаллоу
1852 год
Спустя несколько недель мы с женой судьи лежали голые на том же диване; я – чтобы досадить судье, она – потому что была под лауданумом[115] и ей было приятно раскинуться нагишом, ничего не стесняясь. Негров она отправила в Остин якобы по делам. Лицо у нее было, как в старинных книгах: бледное, очень нежное, утонченное, и я подумал, что именно за таких женщин мужчины готовы были умирать. И она, наверное, знала об этом, как знала и то, что те времена миновали.
– Сколько тебе лет на самом деле?
– Девятнадцать.
– Знаешь, мне все равно. Просто хочется больше узнать о тебе.
– Семнадцать.
Пристальный взгляд.
– Шестнадцать.
– Числа будут уменьшаться?
– Нет, правда шестнадцать.
– Идеальный возраст.
– Правда, что ли?
– Для тебя – да.
Я подумал, каково такой женщине, как она, жить с таким типом, как судья. Неужели она его любила? Вспомнил о команчах.
– Ты злишься на меня?
– Нет, – ответил я. И спросил: – А почему ты не уехала обратно?
– В Англию? Здесь я благородная дама. – И печально рассмеялась. – Да уж, благородная. Но что мне делать там?
– Там, наверное, лучше, чем в Бастропе.
– Наверное.
Глядя на ее гладкий живот, я подумал, были ли у нее дети, но внутренний голос посоветовал воздержаться от расспросов, так что просто сказал:
– Все равно не понимаю, почему ты не вернулась. Даже мне здесь не нравится.
– Это сложно объяснить, – вздохнула она.
Тем временем, часто бывая в городе, я приметил, что за мной следит какой-то парнишка. Узнал его имя – Том Уиппл, лет тринадцати-четырнадцати, но ростом не выше пяти футов и в придачу косоглазый. И вот я столкнулся с ним около дома судьи, дурной знак. Выследил и подстерег его в лесу.
Но, когда я швырнул мальчишку на землю, он отчего-то не слишком испугался.
– Это ты дикий индеец?
– Ну я.
– Моего отца убили индейцы. Теперь ты, наверное, и меня убьешь.
– Ты следил за мной.
– Говорят, ты воруешь лошадей.
– Я беру их взаймы.
– Еще говорят, ты убиваешь чужих цыплят и свиней.
– Уже две недели, как никого не трогал.
– Говорят, кое-кто собирается тебя пристрелить. Я презрительно фыркнул:
– Пускай попробуют. Я могу запросто уложить любого из ваших храбрецов.
– Мой папа был рейнджером.
Пары дней в городе достаточно, чтобы узнать – парень врет; его отец был землемером, всю их партию перебили команчи. Ну, так говорили. Большинство бледнолицых не отличают апачей от команчей и вообще индейцев от белых, обряженных в индейскую одежду.
– Научи меня воровать лошадей, – тихо попросил он.
Я рассказал Эллен, что Уиппл шныряет вокруг дома. Мы выбрались через черный ход и лесом, минуя город, дошли до знакомой заводи. Я принес для нас пару оленьих шкур.
– Еще пахнут, – удивилась она. – Они что, свежие?
– Несколько недель.
– Мой маленький дикарь.
Она лежала, освещенная солнцем, раздвинув ноги, раскинув руки. Камни под нами еще теплые, ветерок гуляет в верхушках кипарисов, а ветви дубов уже оголились, высоко над головой сквозь заросли виден крошечный кусочек неба. И так целый месяц, и будет так до самого лета. Неплохая жизнь.
– У тебя были другие мужчины?
– А ты мужчина?
– Думаю, да.
– Мужчинам всегда надо это знать.
– А почему бы и нет?
– Тебе нужен правдивый ответ или приятный?
– Правдивый.
– Ты мой первый мужчина. И мне никогда не было так хорошо, как с тобой.
Я вскочил.
– Прости, – удержала она меня. – Я подумала, что раз ты наполовину команч, то не обидишься.
– Я не обиделся.
– Вернись. – Она похлопала ладошкой рядом с собой, и я подчинился. Мы полежали обнявшись. – Понимаешь, иногда я готова раздвинуть ноги перед первым встречным, лишь бы не сойти с ума. А иногда готова дать Генри.
– Тогда тебя точно линчуют.
– За черного-то наверняка. Как думаешь, он меня не захочет?
– Он же негр.
– Но все-таки не захочет. Он понимает, что его за это убьют, поэтому избегает меня. Он меня боится больше, чем Роя.
– Если возвращаться в Англию, то только ради этого.
Я прильнул к ней, приподнял ногу и с легкостью проник внутрь. Очень быстро пришлось остановиться, чтобы подождать ее. Она хотела, чтобы я помог руками. Потом мы кончили, она уснула, а я глазел на окрестности – реку, камни, – слушал трели пересмешника.
Проснулся я ближе к вечеру.
– Когда возвращаются Сесилия и Генри?
– Понятия не имею, – пробормотала она. – Я отправила их в Остин.
– Пора одеваться.
Она не шевельнулась, начинающие седеть волосы укрывали ее.
– Слушай, если ты будешь их так часто посылать по делам, однажды они сбегут в Мексику.
– Очень на это надеюсь.
– Они ведь про нас знают.
– Надеюсь, что нет.
– Наверняка знают.
– Что ж, тогда Рой пристрелит нас обоих.
– Они ему никогда не расскажут.
– Почему это?
– Ну, во-первых, ты им нравишься больше, чем он. А во-вторых, они ниггеры.
– И что это означает?
– Ты сама знаешь. – Я смотрел, как она одевается.
– Боюсь, что нет.
Я знал, что прав, но все равно ощетинился.
– Если ты не любишь судью, почему не уйдешь от него? Это не так уж сложно.
– Конечно, – вздохнула она. – Мы могли бы сбежать с тобой.
– И сбежим.
– Ты не понимаешь, о чем говоришь, дорогой.
Она собрала волосы, уложила их в узел, потянулась к сумочке за лауданумом.
– Ты думаешь, ты лучше меня, верно? – Она показала пальцами маленькую щелочку: – Вот настолечко, но лучше.
Я пожал плечами.
– Так вот, ты прав. – И протянула мне лауданум: – Хочешь попробовать?
– Нет уж.
– Молодец. Ты молодец.
Она побрела в город, а я выждал полчаса и прокрался за ней. Тропку пересекала еще одна цепочка следов.
Чистокровный узнавал меня издалека. Та к что это и воровством нельзя назвать. Том Уиппл ничего не понимал в лошадях. Когда мы впервые попали в конюшню, они чуть не затоптали его. Я забросил его в седло, сам вскочил позади.
Уиппл пришел в такой восторг, что рта не закрывал, когда мы вернулись, и я подумал, что он обязательно совершит какую-нибудь глупость.
Через несколько дней этот идиот попытался увести соседскую лошадь, здоровенного бельгийского тяжеловоза, но получил заряд дроби, к счастью пришедшийся по большей части в дверь сарая. Но болтать это ему не помешало.
Я ждал, что Эллен навестит меня в тюрьме, но тщетно. В ответ на мой вопрос шериф только покачал головой:
– Эх, сынок, никак не возьму в толк, ты что, не мог блудить с кем-нибудь другим? Ты что, пьяный был?
– Иногда.
– Ну тогда, наверное, аборигены тебе мозги отшибли. А я так на тебя надеялся.
– Думаете, меня будут судить по-честному?
– Если и так, это будет самый короткий суд в истории.
Тридцать восемь
Джинни Маккаллоу
Она сидела на диване и наблюдала, как Сьюзан слюнявит свое одеяльце и заодно Томаса – его чубчик, комбинезончик, и пухлые маленькие ручонки, и красную бандану, словно хотела съесть его целиком. Томас пытался построить башню из кубиков. Солнце ярко освещало его, а она все смотрела и смотрела, и когда башня рухнула в двадцатый или пятидесятый (или сотый) раз, наконец моргнула. Потом стало легче. Томас совладал с кубиками; Сьюзан заснула. Вся прежняя жизнь, до рождения детей, казалась сном. Неужели у нее вообще когда-нибудь был рассудок? Она же просто животное, тупо жующее свою жвачку.
