Виктория Платова - Анук, mon amour...
«JOB» никак не назовешь веселеньким: кельтский орнамент на обратной стороне черного жесткого картона, готическая «О», больше похожая на ромб. Само название заключено в золотистый прямоугольник, «JOB» выглядит так же, как на картине с рептилиями. Даже нитка, скрепляющая бумагу, – такая же.
Найденный мной «JOB» заметно – раза в полтора – шире маджонговской «Ризлы» (две улитки в длину и одна – в ширину); по сравнению с ней он несколько старомоден, но и ровесником библейского Иова вряд ли является. Скорее всего, я имею дело с vintage-вариантом марки.
Стоит мне найти бумагу для сигарет (вопрос, каким образом она попала на клумбу и почему я заметил ее только сейчас, остается открытым); стоит мне найти бумагу, как тут же возникает непреодолимое желание закурить.
Табака у меня нет.
Наверняка он водится в жилых комнатах Линн, также, как и бумажные гепарды Эрве, как и кубинские омары Энрике; наверняка он там водится, но в комнаты Линн я не захожу.
Курить хочется нестерпимо, интересно, как бы я смотрелся под душем, с самурайской сигаретой в руках?.. Таинственный друг Линн (я все больше и больше склоняюсь к мысли, что это – Тьери Франсуа), заблудший ронин с европейским разрезом глаз, тоже предпочитал самокрутки. Но что Линн говорила о табаке? Ничего конкретного, ни один из сортов не упоминался, она всего лишь разделила их на хорошие и плохие, на те, что «нравились» и на те, что «нравились не особенно». Те, что «нравились не особенно», друг Линн засовывал в самые непредсказуемые места, например в холодильник. Что же касается сортов, которые он курил…
Корешки книг.
Он складировал их в книжные корешки.
Сколько книг было у Тьери Франсуа (я все больше и больше склоняюсь к мысли, что это – Тьери Франсуа)? Или для этих целей он использовал книги в букинистическом? Я никогда об этом не узнаю, но одна книга у меня все-таки есть. И принадлежит она Тьери.
Курить хочется нестерпимо.
Но это не значит, что я прямо сейчас должен расправиться с несчастным ежедневником, я успел к нему привязаться, я успел приручить его, сделать своим… В другое время я бы и пальцем к нему не прикоснулся, но искушение слишком велико. И дело тут не только в паре-тройке затяжек, невозможно представить себе вкусовые качества табака, пролежавшего под обложкой больше тридцати лет, дело не только в этом. Имел ли Тьери Франсуа отношение к Линн и если имел, то какое? Мне просто необходимо это знать, в жизни Линн не должно оставаться загадок; может быть, когда я коснусь пальцами дна ее души, я перестану думать о ней?
Если бы у меня был нож…
Но ножа у меня нет, он надежно спрятан в рюкзаке Анук, Анук надежно спрятана в недрах Парижа, мне до нее не добраться.
Даже если так – останавливаться я не намерен.
Я усаживаюсь в кресло и расстилаю на коленях одну из своих футболок («Lacoste», эксклюзивная модель), все остальное оказывается делом техники. Осторожно отделив от обложки часть форзаца, я слегка похлопываю по корешку.
Есть!
На футболку сыплется посеревший, истончившийся от времени мелко резаный табак. Чтобы унять нервную дрожь в пальцах и избавиться от звона в голове, мне требуется некоторое количество времени. Будь на моем месте мазила Ронни, он бы уже успел как минимум трижды сигануть с моста. Будь на моем месте Мари-Кристин – она бы уже успела сочинить как минимум два рекламных слогана. Будь на моем месте секретарша Мари-Кристин Николь – она бы уже успела скачать из Интернета как минимум пять картинок с гостеприимными задницами главных интернет-педиков Джо и Джошуа. Будь на моем месте Анук…
Анук бы не стала ничего делать, это точно.
Тьери Франсуа.
Тьери Франсуа и был главным парнем Линн, никаких сомнений. Тем самым парнем, который подарил ей кольцо; тем самым парнем, который подарил ей розы. Тем самым парнем, который умудрялся курить, стоя под душем. Тем самым парнем, от воспоминаний о котором она пыталась избавиться всю жизнь. И так и не смогла.
Крутить самокрутки я не мастак.
Мне приходится извести с десяток бумажек из пачки прежде, чем получается что-то более-менее приличное. Я зажимаю самокрутку слегка подрагивающими губами и чиркаю зажигалкой.
В первые десять секунд ничего не происходит, две затяжки оставляют во рту странно-свинцовый вкус какого-то металла, потом металл сменяет полынь. Табак и правда испортился от времени, увидеть чудесные сюжеты, которые выдувал вместе с дымом Тьери Франсуа, мне не светит.
В какой момент привкус полыни сменяется привкусом крови – на третьей или на пятой затяжке?
В какой момент высохшая пиния вдруг начинает выпускать мягкие длинные иглы – на пятой или на восьмой?..
Теперь рот мой заполнен кровью, как желоб на бойне, а посреди дворика отсвечивает мозаичным стволом роскошная вечнозеленая пиния.
Я выплевываю кровь прямо на футболку с остатками табака, надо же, как ее много!.. Черт с ней, с кровью, ищи птицу, Гай. Ищи птицу!
Как в тумане, я нащупываю манок, сверчки и раковины особенно рельефны, они жмутся к ладоням, и я всей кожей чувствую почти неслышное потрескивание створок, почти неслышное пение цикад.
«Возвращайся к нам опять, Джимми Дин, Джимми Дин».
Неожиданно на крону пинии падает прямоугольник света. Свет идет из вечно мертвого окна, которое я сам был готов признать несуществующим. А спустя секунду в нем появляется мужской силуэт. Источник света находится за спиной мужчины, и я не должен бы видеть его лицо. Не должен.
Ноя вижу.
И снова безотчетный липкий страх охватывает меня. Я не только вижу лицо мужчины, я уже видел его когда-то. Я видел его дневную и ночную стороны на дне бокала с мадерой; дневную и ночную стороны, располосованные опасной бритвой.
Этот парень – убийца.
Этот парень убийца, и он улыбается мне.
Не помню, как я оказываюсь в подсобке, а затем и в главном зальчике букинистического. Там меня ждет новое потрясение: на втором этаже горит приглушенный свет, хотя я точно помню, что погасил все лампы, все – до единой. К тому же по этажу кто-то ходит. Никуда не ушедший страх заставляет меня соображать быстрее, и я тут же вспоминаю, что видел в подсобке лопату. Лопату с налипшими на нее комьями давно высохшей земли. Оружие не такое внушительное, как, к примеру, бейсбольная бита, предмет вожделений Маджонга, но все же, все же…
С лопатой в руках я сразу же начинаю чувствовать себя увереннее. Я даже в состоянии открыть рот и выкрикнуть в мягкий свет на втором этаже:
– Эй, кто там ходит? Спускайтесь! Спускайтесь, или я вызову полицию!
Ответ следует почти незамедлительно.
– Не нужно никакой полиции. Я спускаюсь.
Голос явно принадлежит мужчине, и в нем нет никакой агрессии. Облегчение, которое я испытываю, не поддается никакому описанию, этот голос можно рассматривать как союзника. Запоздалая мысль, которая приходит мне в голову: хорошо, что это не Анук. Анук умерла бы со смеху, увидев меня с лопатой – бледного, трясущегося от страха, с окровавленным ртом.
– Я уже иду, – подбадривает меня голос. – Уже!
Спустя несколько секунд хозяин голоса появляется на лестнице.
Портье из «Ламартин Опера», анемичный тип с зализанными волосами и опереточными иероглифами на плече.
Тьфу ты, черт.
– Это вы? – Странно, но парень не кажется удивленным. – Вы меня не узнаете? Мы ведь уже как-то виделись, правда? Вы приходили к нам в гостиницу в мае.
– Что вы здесь делаете?
– Было открыто – и я зашел.
– Что значит – «открыто»?
– Дверь была не заперта. И, по-моему, там вообще висела табличка…
Если сосунок имеет в виду белый прямоугольник с надписью «OUVERT», то он уже месяц валяется в подсобке, к тому же у меня нет привычки не запирать дверь.
– Нет там никакой таблички. Магазин закрыт. И уже давно.
– Я не знал, – надо признать, что парень держится молодцом, почти как его любимые летчики-камикадзе. – Просто было открыто, и я вошел.
– Магазин закрыт. Его больше нет.
– Я не знал. Я давно здесь не был.
– В любом случае – время для визитов неподходящее, – я постепенно начинаю успокаиваться.
– Старые хозяева иногда разрешали мне задержаться здесь ненадолго… Вы, очевидно, новый?
– Очевидно,
Рано я успокоился.
Слова портье почему-то задевают меня, я даже начинаю испытывать чувство, отдаленно напоминающее ревность. Линн не все мне рассказала, выходит, она знала этого мелкотравчатого деятеля гостиничного бизнеса, этот жалкий придаток к регистрационной стойке. Линн не все мне рассказала, далеко не все; ну что ж, когда манипулируешь людьми ты сам, нет смысла надеяться, что тебе не ответят тем же другие.
– Не волнуйтесь, я сейчас уйду, – на нейтральной территории парень гораздо более корректен, чем у себя в «Ламартин Опера».
– Я не волнуюсь. Так вы хорошо знали прежних хозяев?
– Я просто иногда покупал здесь книги.
– И все?
– Почти.
«Почти» – словечко такое же скользкое, как тела улиток, копошащихся на клумбе. За этим «почти» может скрываться все, что угодно, но думать об этом так же бессмысленно, как и ревновать юнца к умершей Линн,
