Станислав Говорухин - Вертикаль. Место встречи изменить нельзя
Катя ладонью перекатывала по шелку сокровища. Головоломка вывалилась из прозрачной коробочки и распалась на части. Катя машинально взялась составлять геометрически правильные обломки-близнецы, прилаживать друг к другу строптивые плоскости, грани.
— Нашла, что ли?.. Катя! — нетерпеливо-беспомощный, на два тона выше обычного голос Сергея.
— Да, иду! — Но задерживала головоломка, кажется, важнее ее ничего сейчас нет.
А ведь как все могло бы быть просто: не успела дать свекрови лекарство и та — увы! — скончалась, похоронная суета, бедный Митя, розовый гроб, безутешные подруги, новогодний запах ели, нетрезвый могильщик, похоронное застолье, всеобщее веселье.
— Катя, — сказал снизу Сергей.
Голос его был такой ровный, такой бесцветный, что она сразу поняла: теперь можно и не торопиться.
Головоломка осталась лежать несобранной на покрывале.
Внизу, на диване протянулась старуха, неловко вывернув шею, точно собиралась оглянуться на сад в окне позади себя, но бестактная смерть не позволила бедняжке завершить невинное движение. Приоткрытый мокрый рот, костяная лапка, затянутая восковой старчески пятнистой кожей.
Сергей растерянно смотрел на старуху, пытался сказать что-то, указующе протягивая руку в сторону усопшей, но только беззвучно приоткрывал рот, облизывая губы, а слова все никак не выговаривались.
Катя подошла. Склонившись низко, с боязливым любопытством заглянула в лицо свекрови. Она опустилась на ковер и сидела так, упершись локтями в высоко поднятые расставленные колени. Потом она засмеялась.
— Боже мой, — изумленно сказала Катя, — столько лет?! Ведь столько лет — и зачем?!
Недобрый, глумливый смех. Глаза — точно пьяные. Совершенно сумасшедшие глаза.
«Мама тяжелом состоянии приезжай немедленно Катя» — такую телеграмму она отправила мужу утром другого дня. Митя будет подготовлен к худшему — это раз, телеграмма поможет ему достать билет на самолет — это два, наконец, три — телеграмма — документ, оправдывающий внезапно прерванную командировку. Все очень разумно. Пугающе разумно.
Митя вышел в гудящий, шаркающий вестибюль аэропорта, сжимая в руке бледный телеграммный бланк, сам — такого же цвета. Он и в самолете не расставался с этой бумажкой, все перечитывал шесть лаконичных слов, точно надеялся вычитать что-то еще, что-то утешительное. Митя вышел в вестибюль, сразу увидел жену и улыбнулся.
Катя стояла в толпе встречающих, но так странно — отчужденностью своей, что ли, — выделялась из нервной, нетерпеливой толпы, что невольно обращала на себя внимание. Это оттого, что она очень красивая, гордо подумал Митя, и оттого, что ей очень идет быть в черном. Очень идет быть в черном, подумал он и похолодел. Улыбка так и осталась висеть на его губах. Он все понял. К жене Митя подошел с недоверчивым жалко-просительным выражением лица. Он все еще надеялся.
Но жена кивнула, не здороваясь, а подтверждая его догадку, глядя пристально и почему-то настороженно.
— Ее больше нет, — сказала она. — Идем, — взяла его за локоть и повела через вестибюль к стоянке машин, как слепого — поводырь.
Слез не было. Митя сидел на заднем сиденье, подавшись вперед так, чтобы по возможности видеть лицо жены. Он ждал от нее каких-то объяснений, уточнений, подробностей… леший знает, чего там еще? Митя и сам не понимал, что он хочет услышать, о чем спросить, но смотрел он так, как если бы вопрос был уже задан и оставалось терпеливо ждать ответа.
Катю раздражал его взгляд. Оказалось, что ей ничуть не жаль Митю. Она поняла это в аэропорту, когда увидела мужа — совершенно постороннего, неинтересного ей человека с какой-то своей неинтересной ей бедой, в которой Катя отчего-то должна была принимать участие и, наверное, испытывать определенное сострадание, но никакого сострадания она не испытывала, а изображать его не могла, да и не хотела. Больше всего она хотела сейчас остаться одна, но Митя мешал, все заглядывая сбоку ей в лицо. Катя сказала:
— Врач просит о вскрытии.
— Что?
— Врач настаивает на вскрытии тела, но я…
— Нет, нет, ни за что, никогда.
— …Я сказала, что ты возражаешь.
— Я возражаю!
— Не кричи, пожалуйста. Я же за рулем, а ты — в самое ухо.
— Но ведь они не могут?! Без разрешения, то есть согласия. — Митя держался обеими руками за спинку Катиного сиденья.
— Нет, конечно. Если родственники против…
— Я против!
— Не кричи, Бога ради! Как скажешь, так и будет.
И тогда он вдруг заплакал, скорчившись на сиденье, почти опустившись в него лицом.
— Это я виноват. — Голос вдруг тонкий, девчачий. — Я не должен был уезжать. — И услышал, как жена засмеялась. Впрочем, смех был невеселый.
— Да нет, — сказала она. — Это я виновата.
Ехать на кладбище они собирались из городской квартиры. На лестничной площадке возвышалась прислоненная к стене розовая крышка гроба и казалась огромной.
В комнате в длинном ящике на столе лежала мама, остроносая, с обиженно поджатым ртом, кротко сложив на груди ручки. Митя сидел около на продавленном диванчике, жалко и благодарно кивая каким-то смущенным людям, наклонявшимся к нему, пожимавшим кто руку, кто плечо и тихо говорившим, что надо держаться, не падать духом, что теперь уж все равно ничего не поделаешь и надо жить дальше. Смущенные люди приносили разнообразные влажные цветы и клали их либо на сервант, либо прямо на маму, на ее живот и ноги.
Мите мерещилось во всем этом какое-то чудовищное недоразумение, чей-то неумный розыгрыш, в котором ему уготовили очень неловкую, но ответственную роль, и он не понимал, как с нею лучше справиться, никого при этом не насмешив и не обидев. Митя старался придать лицу выражение достоинства и скорби, но на самом деле он мог думать сейчас только об одном: ему страшно хотелось есть.
Он слышал кухонную возню, перезвон посуды, чуял раздражающие, прельстительные запахи и стыдился своей каменной бесчувственности. Вот ведь — таинство смерти, горечь сиротства… чем там еще, возвышенным и суровым, должна быть занята его голова? А он?! По запахам и звукам Митя с безошибочностью маньяка определял характер кухонных работ и тосковал.
Три приятельницы пришли к Кате помочь организовать поминальный стол. Две — помогали, третья — что называется, путалась под ногами. Надя и Таня помогали, Даша — путалась.
Надя ловко орудовала ножом у стола — салат. Таня сливала из кастрюли через дуршлаг в умывальник рис. Катя чистила картошку. Даша жадно курила, примостившись на широком подоконнике, уставленном банками и кастрюлями. Она сказала:
