Ирвин Шоу - Вечер в Византии
В первом классе, кроме него летели только изысканно одетый высокий африканец с обрядовыми шрамами на лице и его миловидная полногрудая жена в пестрых, ярких шелках, Крейгу всегда было совестно платить такие деньги за первый класс, но он всегда их платил. Африканец и его жена говорили на непонятном языке. Он надеялся, что они не владеют ни английским, ни французским. До приезда в Нью-Йорк ему не хотелось ни с кем разговаривать. Африканец вежливо ему улыбнулся. Крейг тоже скривил губы, изобразив подобие улыбки, и отвернулся к окну. Не так уж маловероятно, подумал он, что лет через двадцать они снова встретятся — возможно, в момент решающей конфронтации рас, — и этот человек (или его сын или дочь) скажет: «А я тебя помню. Ты — тот белый пассажир, который не ответил на дружескую улыбку в самолете, вылетавшем из Ниццы. Ты расист; колонизатор, и я приговариваю тебя к смерти».
Ты — беспомощная песчинка в случайных, непредвиденных поворотах истории своей жизни. Сам того не замечая, ты оказался в прошлом на пути многих людей. Необдуманно подшутил над человеком, с которым не был даже знаком: не считаясь с тем, что он существует, ты пригласил в ресторан его возлюбленную, и теперь этот человек делает все, что в его силах, чтобы навредить тебе. Глупая помешавшаяся на театре девица забрела однажды к тебе в контору, твоя секретарша дала ей работу — в то время ты был еще молодым человеком, — и она месяца два скромно трудилась, никому не ведомая и никем не замечаемая. А спустя двадцать с лишним лет ты был наказан (или вознагражден?) за поступки, совершенные (или не совершенные) в молодости. Ничто не проходит даром, ничто не забывается. Человек, создавший первый компьютер с его неумолимой памятью, оперировал всего лишь системой проводов и электрических импульсов. Люди, не замеченные тобой, наблюдают за твоей деятельностью и фиксируют ее на своих собственных перфокартах. Хорошо ли, плохо ли, но информация о тебе уже собрана и хранится для последующего использования. И никуда от этого не денешься. Это происходит каждый день, каждый час. Что скажет о нем Сидней Грин в своей квартире с неоплаченной boiserie в Шестнадцатом округе Парижа? Что Дэвид Тейчмен попросит перед смертью передать Джессу Крейгу? Как будет вспоминать о нем в техасских особняках Натали Сорель? Как отреагирует на его имя дочь Гейл Маккиннон, когда ей будет двадцать лет? Он с надеждой взглянул на высокого африканца, сидевшего через проход, но тот смотрел в другую сторону. Заработали двигатели, их дьявольский рев надежно приглушала звуконепроницаемая обшивка. Еще до того, как самолет начал выруливать на взлетную полосу, Крейг принял две таблетки снотворного. Если он разобьется, то разобьется без волнений.
Он дождался обеда и лишь после этого принялся за письмо Энн. Он знал, что письмо это не прибавит ему аппетита.
Письмо было без даты и без обратного адреса. Начиналось оно словами: «Дорогой папа».
Дорогой папа надел очки. Почерк у Энн и вообще-то неразборчивый, а тут — просто невозможный. Можно было подумать, что она писала на ходу, сбегая с крутого холма: «Дорогой папа! Я трусиха. Я знала, что ты не одобришь, станешь спорить, переубеждать меня, и я боялась, что в конце концов переубедишь, поэтому и пошла по пути трусов. Но ты прости меня. Люби меня и прости. Я с Йеном. Я долго об этом думала…» «Долго! — усмехнулся Крейг. — Три дня? Пять? Впрочем, когда тебе двадцать лет, то пять дней — срок, очевидно, достаточный, чтобы решить, как испортить себе жизнь. Не помню, как это было со мной».
«Не стану вдаваться в подробности, — продолжала она. — Скажу только, что в тот вечер в ресторане, когда м-р Мэрфи так ужасно обошелся с Йеном, я испытала такое чувство, какого еще не испытывала ни разу в жизни. Назови это любовью. Мне все равно, как это называется, но я это почувствовала. Не думай, что тут дело в поклонении писателю, книгами которого я восхищаюсь. И это не детское увлечение. Что бы ты ни думал, я из детского возраста уже вышла. И я не ищу себе другого отца, хотя уверена, что ты так и сказал бы, если бы я осталась поговорить с тобой. У меня уже есть отличный отец. К тому же Йену всего сорок лет — посмотри на себя и на Гейл Маккиннон».
«И поделом мне, — подумал Крейг. — Получил сполна». Он попросил у стюардессы виски с содовой. Такие письма без спиртного читать нельзя. Он посмотрел в окно. Долина Роны была скрыта облаками. Облака такие плотные, что, кажется, можно выпрыгнуть из самолета и поплыть по ним. Стюардесса принесла виски, он отхлебнул и снова углубился в чтение: «Не думай, что я против твоего романа с Гейл. Я целиком — за. После всего, что ты пережил с мамой, я не стала бы упрекать тебя, даже если бы ты сошелся с какой-нибудь бородатой леди из цирка. А Гейл — господи! — да это такой человек, лучше я в жизни не встречала. Более того, она мне сказала, что влюблена в тебя. Я ей, конечно, ответила, что в тебя все влюблены. И это — почти правда. Как ты поступишь с той дамой в Париже — дело твое. Так же как Йен — дело мое.
Я знаю, знаю, что ты скажешь. Он слишком стар для меня, он пьяница, он беден, вышел из моды, не самый красивый в мире мужчина и был трижды женат».
Крейг грустно улыбнулся. Точный портрет человека, в которого влюблена его дочь.
«Все это я приняла во внимание, — продолжала Энн. — У меня с ним был долгий серьезный разговор».
«Как это она успела?» — с удивлением подумал Крейг. В ту ночь, когда он увидел, как она выходила из отеля на пляж? После того как встала с постели, представив «убедительное доказательство» Бейарду Пэтти? Он почувствовал боль в затылке. Надо принять аспирин.
«Перед тем как согласиться уйти к нему, — читал он дальше, так и не приняв аспирина, — я поставила свои условия. Я молодая, но я не идиотка. Я взяла с него обещание, что он бросит пить, во-первых, и, во-вторых, вернется в Америку… Оба обещания он намерен выполнить. Ему нужна такая женщина, как я. Ему нужна я. Нужно, чтобы его уважали. Он гордый человек, и жить так, что все над тобой насмехаются и ты сам насмехаешься над собой, дальше нельзя. Сколько может выдержать человек за свою жизнь таких сцен, как та, что произошла в ресторане?» «Бедная моя девочка, — подумал Крейг. — Сколько было до тебя женщин, которые погубили себя, вообразив вот так же, что они — и только они — могут спасти писателя, музыканта, художника. Вот оно, страшное воздействие искусства на воображение женщины» «Ты — совсем другое дело, — писала Энн. Ты не нуждаешься ни в чьем уважительном отношении. Ты в двадцать раз сильнее Йена, и я прошу тебя быть к нему снисходительным. Зная тебя, я уверена, что в конце концов ты проявишь к нему снисхождение. В сущности, секс — это жутко запутанное дело. Ты-то знаешь лучше кого бы то ни было».
