Петр Киле - Сказки Золотого века
- Боже мой!
- А есть еще царь. Он уж не мудруствует лукаво. Он с полным самоотвержением играет роль судьи и палача Бога.
- Мишель! - она видела лишь его глаза, полные слез.
- Если великий князь Михаил Павлович невзлюбил меня, это ладно, но государь-то ненавидит меня; они видеть меня не хотят и будут рады, если меня убьют.
- Убьют?! Ужасные мысли в голове, а весел в ту же минуту, - заметила Екатерина Григорьевна, как Лермонтов залюбовался таинственным уголком рощи.
- Возможно, и я побывал, как мой предок, в стране фей, и они отметили мои темные волосы прядью белокурых волос...
- В самом деле, - девушка даже потрепала ему волосы.
- В раннем детстве природа действовала на меня удивительно; я не говорю о Кавказе, даже окрестности Тархан полны впечатлениями, как от самых чудесных сказок и мифов. Природа мне все дала, а мир поэзии и искусства позже обозначили мои постижения и переживания через слово, звук и цвет.
- Я слушаю, ни Пушкин, ни Бенкендорф не отвлекают меня.
- Я всегда ощущал себя первенцем творенья, не как Демон, а как человек. И нечто такое же особенное, только в прелестном женском роде, заключающем в себе все счастие земное, я находил в ней, Вареньке Лопухиной. Я помнил о ней и любил ее, но в тайне, как хранят самые драгоценные воспоминания детства и юности, каковые смыкаются почему-то с глубочайшими постижениями философии о природе, о мироздании, о Боге. Я еще ребенком озирал окрестности Тархан и небо, можно сказать, как философ. Я все знал.
- Как поэт?
- Я все знал. Мир был таинственен и прекрасен, Россия велика и прекрасна, и как же счастлив мог быть русский человек, если бы не довлел над ним некто, в несвободе народа видя свое благополучие и величие. Добро бы, он был воистину велик, как Петр I, а когда ничтожен? Ничтожество все делает в жизни ничтожным, то есть величие мироздания, даже Бога, бессмысленным. Я устал противостоять этому. Эта действительность мне надоела. Посмотрим, что еще существует, кроме нее. Рассудок мой изнемогает, но вера моя по-детски чиста. Я боюсь утратить ее, как любовь мою. С этим душа моя вынесет смерть и станет звездой, привлекающей взоры все новых и новых поколений, вот свет славы, когда рассеется ее дым.
У Екатерины Григорьевны увлажнились глаза, и она невольно схватилась за его руку, а он засмотрелся на нее как будто с узнаванием.
- Что? - спросила она.
- В вас есть сходство.
- Но Варвара Александровна ведь блондинка, а меня называют "смуглянкой".
- "Очаровательной смуглянкой" - в том-то все дело. Нос прямой, но не в форме его, как и профиль, овал лица, - в неуловимых линиях, исходящих нежным сиянием. Вот в этом сходство. Это не красота, а прелесть, обаяние личности; это женственность, какая сродни детсткости, она вызывает прежде всего восхищение, а если любовь, то навечно.
- Я слушаю, но, кажется, нам пора, нас зовут.
- И мне пора.
- Куда?
- Поскольку вы не решаетесь зайти ко мне закусить, я провожу вас до Шотландки.
- Вот хорошо!
- Как есть нежное сияние глаз, есть нежное сияние линий носа, овала лица, профиля, головы, плеч, туловища, ног, что делает девушку, молодую женщину восхительной. Не знаю, откуда это берется, это помимо красоты и усилий нравиться, - и то же самое, но уже как изящество, воспринимаемое в каждом движеньи глаз, рук, ног, всех телодвижений, неуловимо пленительных, и во всем тут выказывает себя однако не тело, а, надо думать, душа, чуткая, умная, нежная до самозабвения и счастия.
- Да, я понимаю, я узнаю обаяние и прелесть Варвары Александровны.
- Я знал, что вы меня поймете, поэтому и заговрил с вами о ней еще в Москве. А наши встречи здесь - это ее поклон, изящный, милый, пленительный, поэтому незабываемый. Слова излишни.
В пути Лермонтов снова был шумен и весел и за обедом в Шотландке тоже, как Дмитревский, Пушкин и Бенкендорф. Лишь прощаясь, снова загрустил; он все целовал руку Екатерине Григорьевне и сказал:
- Cousine, душенька, счастливее этого часа не будет больше в моей жизни.
Екатерина Григорьевна, как пишет в письме, еще над ним смеялась, и они отправились в Пятигорск. Это было в пять часов.
Подлинную картину дуэли установить трудно, поскольку Столыпин и князь Трубецкой были скрыты как секунданты, первый недавно участвовал в дуэли Лермонтова с Барантом, второй приехал в Пятигорск без официального разрешения, и они показаний не давали, воспоминаний не оставили; показания Мартынова и двух секундантов - Глебова и князя Васильчикова - были ими оговорены между собою, при этом в деле есть запись князя о том, что пистолет Лермонтова разрядил он после выстрела Мартынова и падения первого, но главное, следствие было свернуто, очевидно, истинная картина дуэли была невыгодна для верховной власти. Князь Васильчиков в позднейших воспоминаниях умалчивает как о выстреле Лермонтова, так и о том, что это он разрядил его пистолет, что, конечно, и вовсе странно звучало бы спустя тридцать лет после гибели поэта.
Из всех свидетельств несомненно одно: Лермонтов в ответ на слова одного из секундантов, мол, не станет же убивать наповал противника, ответил: "Стану я стрелять в такого дурака!", что, конечно, лишний раз задело Мартынова.
"Лермонтов остался неподвижен, - свидетельствует князь Васильчиков (это после команды "Сходись!"), и, взведя курок, поднял пистолет дулом вверх, заслоняясь рукой и локтем по всем правилам опытного дуэлиста. В эту минуту, и в последний раз, я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом пистолета, уже направленного на него. Мартынов быстрыми шагами подошел к барьеру и выстрелил. Лермонтов упал, как будто его скосило на месте...
Мы подбежали. В правом боку дымилась рана, в левом - сочилась кровь, пуля пробила сердце и легкие".
Здесь, видимо, все правда. Выстрелил Лермонтов на воздух или не хотел стрелять, Мартынов не стал мешкать и без страха, что будет сражен, выстрелил в упор. Это было похоже на убийство, чему секунданты не сумели помешать и что заставило их молчать, придумав версию для показаний.
Черная туча разразилась страшной грозой, и перекаты грома пронеслись над Кавказом.
Он упал на мокрую каменистую землю, как вдруг с громом и молнией просияло небо. "Это же, - догадка пронеслась в голове, - сон! Он уже снился мне".
СОН
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.
Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилася кругом,
И солнце жгло их желтые вершины
И жгло меня - но спал я мертвым сном.
И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне.
Меж юных жен, увенчанных цветами,
Шел разговор веселый обо мне.
Но, в разговор веселый не вступая,
Сидела там задумчиво одна,
И в грустный сон душа ее младая
Бог знает чем была погружена;
И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струей.
Варвара Александровна сидела в беседке, глубоко задумавшись; внезапно глубокая грусть, как песня и томительная тоска, надвинулась на нее откуда-то, и она подумала: "Он погиб?!" и вздрогнула, словно увидела его мертвое тело с полураскрытыми, еще совсем живыми его, столь чудными глазами. Она ужаснулась видения, голова закружилась, и она упала в обмороке.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Как рассказывала впоследствии Эмилия Александровна, вышедшая замуж за Шан-Гирея, к ночи непогода утихла. "Вечер был чудный, тишина в воздухе необыкновенная, луна светила как день. Роковая весть быстро разнеслась по городу. Дуэль - неслыханная вещь в Пятигорске! Многие ходили смотреть на убитого поэта... Это хождение туда-сюда продолжалось до полуночи. Все говорили шепотом, точно боялись, чтобы их слова не раздались в воздухе и не разбудили бы поэта, спавшего уже непробудным сном. На бульваре и музыка два дня не играла.
На другой день, когда собрались все к панихиде, долго ждали священника... Наконец приехал отец Павел, но, увидев на дворе оркестр, тотчас повернул назад; музыку мгновенно отправили..." Священники отказывались совершить необходимый обряд, поскольку поэт убит на дуэли, но деньги сделали свое дело, зато они наложили запрет на торжественные, с военным оркестром, похороны. И все же похороны поэта происходили при стечении всего Пятигорска, где собрались в то лето до 1500 семейств со всей России. Присутствовали представители всех полков, в которых Лермонтов волею и неволею служил, - лейб-гвардии Гусарского, Нижегородского драгунского и Тенгинского пехотного. Народу было много, рассказывала Эмилия Александровна, и все шли за гробом в каком-то благоговейном молчании. "Это меня поражало: ведь не все же его знали и не все его любили! - наивно добавляет она. - Так было тихо, что только слышен был шорох сухой травы под ногами".
