Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2005)
Семиотизируются, превращаются в речь даже биология с дыханием. Эти преходящие с возрастом частности, эти неоспоримые достоинства одной-единственной женщины внезапно корректируют канонический текст русской культуры! Деформируют традицию и, если угодно, вмешиваются в ход национальной истории. Я о предельной наглядности: женщина из плоти и крови — ставит на дыбы полтора русских столетия. Я хотел бы это увидеть, но еще больше хотел бы оказаться на месте Георгия Товстоногова. Мне кажется, это предельный случай мужской победы, много выше какого-нибудь наполеоновского Тулона. Легким движением руки рассредоточил по сцене полтора десятка уверенных в себе лицедеев, а потом добавил к ним непререкаемую красавицу и — сдвинул культурные пласты. Я не думаю, что кинорежиссер, положим Тарковский, влияет на социокультурную ситуацию так же конкретно, как сделали это Чехов со Станиславским и Немировичем или Товстоногов. Даже прозаик вторичен. Театр много важнее, тоньше чего бы то ни было. В театре — и только там — слово (нечто гиперустойчивое) сопрягается с дыханием (по определению мимолетным).
Вышеупомянутая война МХАТа с БДТ представляется мне грандиозным символическим сражением. Битвой титанов. Какие-нибудь перестройка и тем более ускорение происходят по воле ветра, хотя маленьким людям, временно укрепившимся на вершине социальной пирамиды, этим закомплексованным героям Зощенко, кажется, что именно их “воля” имела решающее значение. Вернувшись на телеэкран десятилетие спустя, эти сомнительные “герои” повествуют миру о своих “свершениях” на травмирующем ухо полуграмотном суржике. Однако здесь, “на театре”, вековые социокультурные пласты шевелили действительно серьезные люди, мужчины . В детстве я часто встречал Товстоногова на телеэкране и, не имея никакого представления о его творчестве, вовсе не интересуясь его личностью и судьбой, отчего-то всегда соотносил его с членами советского Политбюро. Теперь, спустя четверть века, это непременное внутреннее движение стало хорошо понятным. Таким образом опознавалась подлинная власть. Он работал с достоверной социальностью, с ближними связями, с дистанцией вытянутой руки и различимого голоса. А те, партийцы, — были жрецами недостоверного и на полном серьезе мыслили в абстрактных категориях “гибели империй и смерти королей”. Вот почему они проглядели человеческое и частично уступили власть: поделом.
Все должны бояться реалистического искусства. Как Сталин и его челядь, как Горбачев и его окружение — боялись быть смешными, необразованными, неадекватными. А если бы не боялись, было бы много хуже, чем теперь. Была бы ледяная пустыня и безнадежный человек с топором. Пустыня таки состоялась, но оказалось, человек с топором на удивление управляем! Носится по пустыне, по стране на джипе-внедорожнике, ищет себе подходящую книжку-раскраску. С благодарностью вспоминает Коэльо, мечтает о свеженьком Корецком. Наконец-то начинает стесняться .
(3) Знаменитый венгерский режиссер Иштван Сабо экранизировал роман Уильяма Сомерсета Моэма “Театр”. В совместной американо-британо-венгерской постановке главную роль сыграла Аннет Беннинг. В результате она была номинирована на “Оскар-2005”, но, как и несколько лет назад, уступила пальму первенства Хилари Суонк. Выдающейся актрисе подыгрывают горячо любимый мной Джереми Айронс и молодой Шон Эванс. Оговорюсь, что не смотрел многосерийной советской экранизации “Театра” и нисколько об этом не жалею: во-первых, мне не нравятся занятые там прибалтийские звезды, а во-вторых, наши экранные игры “в заграницу” всегда представлялись мне обреченным местечковым баловством.
Итак, что такое первоисточник, “Театр” Моэма, прочитанный мной лишь после просмотра кинокартины? История взаимодействия актрисы Джулии Лэмберт с пятью мужчинами. Первый — ее учитель и режиссер, потешный толстяк Джимми Лэнгтон: “лысый, краснощекий, эксцентричный, самонадеянный и тщеславный”, называвший себя джентльменом только по пьяному делу. Второй — ее муж, подлинный джентльмен Майкл Госселин: “самый красивый мужчина в Англии”, педантичный, аккуратный и недалекий. “Майкл не отличался фантазией, идеи его были банальны”. Третий — богатый и “чрезвычайно хорошо воспитанный” аристократ лорд Чарлз, “ценитель всех видов искусства”, в сущности, критик или даже искусствовед . Четвертый — ее любовник, юный бухгалтер Том Феннел: человек иного поколения, на четверть века моложе, плебей, очарованный высшим светом. “Его единственная мечта в жизни — стать джентльменом, и он не видит, что чем больше он старается, тем меньше у него на это шансов”. Наконец, пятый — ее сын Роджер: семнадцатилетний правдоискатель и резонер, мечтающий обрести веру и, может быть, даже стать священником. “Я хочу добраться до истинной сути вещей”.
Мир драмы отличен от мира прозы . Пространство повести или романа — континуум, то самое трехмерное вместилище мертвого, полумертвого и лишь заодно — живого, которое актуализировал персонаж вышеприведенного исторического анекдота “Бертран Рассел”. В таком мире носорог на антресолях — считается . И неграмотный, невменяемый смерд — считается тоже. Внеположенный им автор-классификатор готов безвозмездно описать их, “сфотографировать”. Зато в мире драмы считаются только “грамотные”, те, кто обладает ясным сознанием и кому есть что сказать . Короче, драма — искусство про элиту и для элиты. Драма оформляется и бытует где-то в непосредственной близости от власти . Моэм пишет будто бы роман, а заселяет его по законам драмы. Режиссер, джентльмен, искусствовед, бухгалтер и резонер — все они фигуранты притворившейся романом драмы, адекватные собеседники и соучастники Джулии Лэмберт, во взаимодействии с которыми только и обнаруживается она сама: эфемерная, пустая, неуловимая. Человек как продукт социального взаимодействия. Выкидыш, случившийся по итогам обоюдного речевого акта.
В уста резонера Роджера Моэм вложил метафору, изящно рифмующуюся с историческим анекдотом про носорога. Ключевую метафору “Театра”. Предъявляя матери пакет претензий, Роджер замечает: “Когда ты заходишь в пустую комнату, мне иногда хочется внезапно распахнуть дверь туда, но я ни разу не решился на это — боюсь, что никого там не найду”. И далее: “Я бы любил тебя, если бы мог тебя найти. Но где ты?” “Я существую только рядом с тобой! — должна была бы отвечать Джулия. — А кроме того — рядом с Джимми Лэнгтоном, Майклом Госселином, Томом Феннелом и лордом Чарлзом”. Роджер попадает в точку: в пустой комнате Джулии, безусловно, не существует! Впрочем, если понимать пространство “Театра” как жизнеподобное пространство традиционного романа, тогда в пустой комнате нетрудно разглядеть ухоженную даму сорока шести лет от роду, циничную обольстительницу и хитрованку. Но в этом случае без малого гениальный “Театр” низводится до апологии богемы и совсем ничего не стоит!
К сожалению, Иштван Сабо свел сложную конструкцию Моэма к развернутому флирту Джулии с Томасом. Вдобавок этот юный любовник превращен из худого английского бухгалтера в розовощекого бутуза-американца, а разлучница Эвис Крайтон из волшебной красавицы — в угловатую, несколько гротескную дурнушку. Видимо, чтобы гарантировать Аннет Беннинг безоговорочное экранное первенство. Майкл, Чарлз и Роджер подобны здесь декоративным вазам. Дань общеизвестной фабуле, и только. Толстяк Джимми Лэнгтон, который из исходного текста Моэма очень скоро испаряется, напротив, предъявлен Иштваном Сабо в качестве вездесущего “духа отца Гамлета”. Этот добросердечный призрак возникает на протяжении всей картины в самые затруднительные для Джулии моменты и дает ей советы: как половчее переиграть оппонента, как обмануть. Таким образом Джулия превращается в благодарную вечную ученицу некоего Мастера, в успешно обучаемую профессионалку, во всего лишь актрису или, того хуже, в злокачественную марионетку, в зомби. Дух учителя манипулирует ею, она же, в свою очередь, манипулирует родными, близкими и знакомыми. Форменный сеанс черной магии. Выше я пытался показать, что подобная чреватая “последней простотой” трактовка “Театра” порочна и непродуктивна.
Когда Моэм пишет: “Джулию опьяняла ее власть над материалом”, он подразумевает, что без этого “материала”, то бишь без ее ближнего круга и сопутствующих отношений “глаза в глаза”, никакой Джулии нет . После победоносного спектакля актриса уединяется в ресторане всего на часок. Ирония Моэма очевидна: во-первых, лишь на часок, а во-вторых, в ресторане, то есть в самом сердце большого города, где сотни людей оказываются на расстоянии дыхания и вытянутой руки. Сабо же не потрудился замкнуть героиню на партнеров и поставить в смертельную зависимость от каждого из них. В сущности, Сабо обслуживал бенефис знаменитой А. Беннинг, нацелившейся на “Оскар”.
