Алексей Рачунь - Перегной
— Да может врет бумажка то?
— Дак и по телевизору казали.
Бабы загомонили, заобсуждали. Одни катили бочку на Толяна, дескать врет он все, другие уверяли, что газеты, а тем более «телепиздер» врать не будут. Третьи предлагали допросить меня. В результате все опять сошло в перепалку.
— Дак поди—от, развяжи, чё. Он тебя так жа, как Рыжаво—от зарежет либо харкнет и закусат.
— Ты вобче молчи, ты скалку—от у меня брала третьево дни, дак до сих пор не отдала, а ступу — дак и вовсе месяц пошел.
— Чево?
— Тово!
— Кто у тя че брал? Нужна мне твоя скалка, суковатая больно. От нее вся теста в дырках—от.
— От ково это? От моёй—от скалки? Да она у меня ровная, гладенькая.
— Ага, гладенькая, промеж ног у тя гладенько.
— А ты…
— А ты—ы–ы…
— А у меня…
— А я вот те щяс…
— Ой, это хто там пихат? Я те пихну… Да не толчись ты, демон…
Сзади кто—то заматерился, затолкался и появился, вьюном протиснувшись сквозь толпу, Щетина.
Он был пьян и расхристан.
— Витька, злобный пропиздень, пиздец тебе, — рявкнул он, духарясь. Затем, отчаянным жестом, от плеча до пупа рванул на себе закопченую рубаху и скакнул ко мне. В руках у него был нож. Кривой, для обдирки кабеля, нож.
— Пиздец тебе. За все. За избу. За всю мазуту. За жизнь испорченную. Сдохни, собачёныш.
Он рванул меня за грудки на себя и крепко державшие руки бородачей тотчас отцепились. Не отцепились даже, а отстранились, отстали. Так отстает от стекла после праздника вырезанная из бумаги и приклеенная на воду снежинка. Обсыхает и отстает внезапно. И летит, с тихим шелестом на пол.
Также падали и мы. Сперва Щетина, на него я. И все кружилось с тихим шелестом и плыло. Я помню это медленное падение, помню безумные, блекло—голубые, с поджелтизною, выпученные глаза Щетины. Помню его грязные пальцы на вороте моей куртки и подруливающие махи второй рукой, в которой нож. И мы кружились и падали. И вывернувшись упали так — сперва я, а на меня Щетина. И тотчас прервалось медленное течение времени. Щетина вскочил, обернул меня связанного на бок и запрыгнул на меня, как на уготованную на забой свинью. Он занес надо мной свой кривой нож.
— Конец тебе.
5.
И я понял — теперь уже точно конец.
Но одновременно с замахом грянул вдруг, как гром среди ясного неба, избавительный выстрел. Он щелкнул сначала сухо, а потом раскатился в стылом утреннем воздухе. Щетина сидел на мне, выронив нож и смотрел немигающе, непонимающе, изумленно. Дескать, как же это так. И взор его костенел и гас, точь в точь, как у киногероев, убитых внезапно, в спину, из—за угла.
Впечатление кинофильма добавляло и то, что я видел все это снизу, так, как любят снимать операторы сцену гибели героя. И, как и положено на съемочной площадке, раздался вдруг голос режиссера:
— Прекратить. Отставить. Что за кипеж на шалмане.
И Щетина немедленно прекратил, отставил. Вскочил на ноги. Глаза его растерянно зашарили по сторонам, осмысленно забегали и нашли наконец то, что искали.
Толпа расступилась и все увидели его. В ярких резиновых сапогах, в цветастом камуфляже, закинув на плечо еще дымящийся двуствольный обрез стоял уверенно, твердо, царственно, как и подобает ему стоять по пришествию сам антихрист. Лицо его дрожало, рябило, переливалось и было неуловимым, перетекающим, сплавленным. Таким, что каждый мог вообразить все, что угодно, представить себе его таким, какой он должен быть согласно внутреннему убеждению. Все это походило на морок, коих сегодня наплыло немало, да мороком и было.
На том месте, где только что вплавлял адовым огнем подошвы ярких сапог в землю сатана, стоял ВиктОр. Стоял и уже балагурил.
— Оп! Нормально, да, дуплетом жахнул? А то бы кончили, пожалуй, паренька, куклуксклановцы. Чё за кипеж. Кто тут старший?
Мне тотчас расхотелось умирать. Жить захотелось до ужаса. И этот ужас, кусая меня за задницу, часто и мелко, как злобная собаченка, поднял меня с земли. Я метнулся к своему избавителю:
— Витя, корефан…
Но Виктор отстранил меня вальяжно и величаво, даже, можно сказать, брезгливо на подобающее расстояние.
— Но—но, друг мой. Вы грязны. Здесь постойте.
Общество внимало ему молча и подобострастно.
— Кто тут старший, я интересуюсь, и что здесь происходит вообще?
— Дак это… тута… они короче, ну чтобы все как положено, — попытался объяснить ситуацию Толян.
— Ты вообще молчи, жертва аборта, с тобой особый будет разговор, мизгирь. — Осадил его ВиктОр.
— Так кто тут старший?
Народ молчал. Тупил молча глаза в землю, буровил носки своей обуви и не хотел ничего видеть дальше собственного носа.
— Па—а–а—няатно! — Протянул Виктор.
Народ молчал.
— Па—а–няатненько! — С нажимом, с таким особенным подвзлетом в голосе, с которым любить распекать подчиненных мелкий подневольный начальничек — армейский ли сержантишко или лагерный бригадир — сказал Виктор и медленно обошел изнутри круга народ. Народ интуитивно отпрянул назад. Виктор остановился напротив Щетины. Тот не сделал шага назад, держась, как за спасительный круг, за остатки своего авторитета.
— Па—а–нятненько! — С еще бОльшим подвзлетом и протягом повторил Виктор и переложил, с одного плеча на другое, свою ружбайку. И Щетина не выдержал. Мелко переступил ногами, потом отпрянул, отступил, поднял до Викторова подбородка глаза и забормотал:
— Дак че… коли так, а оно вон как, мы че, мы ниче. Шанцу одного скока да триста кил кабелей да бобышки. Нам—от наоборот как ранее чтобы…
— Па—а–нятно! И чтобы, значиться, как ранее, ты решил кореша моего драгоценного, закадыку моего давнего как барашка запластать. Не для себя. Для «обчества»? Так?
Щетина еще ниже склонил голову.
— Что молчим, дядечка?
— Дак бес попутал, что уж. Лишку на грудь принял, вот молодечество, на старости лет и взыграло. — Вдруг вступилась за Щетину Кочуманиха.
— Тэкс, есть у нас уже и свидетель защиты, — обернувшись к ней произнес куражливо Виктор. Только сейчас я заметил, что он тоже был нетрезв — от него вкусно несло коньячком. — Кто будет прокурором на этом суде истории. Суде, хы. Суде на муде. Ы—ы–ы.
— Что не смеемся. Не смешно? Вот вы, мужчина в кэпи с козырьком, что вы не смеетесь? Ба! Кого я вижу. Кардинал. Это же местный кардинал! Очень хотел с вами познакомиться. Давно хотел, правда. Мой друг, — Виктор кивнул на меня, — много мне про вас рассказывал. Ну это после? Будете ли прокурором, кардинал.
— Федос не смотрел на Виктора, но по шевелению бороды, по учащенному вздыманию груди под трепаным пиджачишком, было видно, что все в нем кипит, бурлит, клокочет.
— Что молчите, кардинал? А, понимаю. Наверное вы за одно с этим варнаком? За правое дело стало быть. Не забавы ради, а по нужде прирезать решились корешка моего. Что ж вы всё молчите…
— Говоришь ты дивно и красиво. Только в словах твоих пустоцвета много. — Разлепил внезапно рот Федос. — Назовись хоть.
— Эмм, меня зовут Виктор, как и моего друга. Хотя моего друга могут звать и Маратом. Он у нас такой шалун, такой затейник, чего только не удумает. Многолик и многомудр. Как премудрый пескарь. Пескарь мудр — да попал на самодур, да, брателло?
Виктор попытался потрепать меня за подбородок, но я отпрянул. Непонятно было, к чему он клонит, на чьей стороне стоит или, как говорят люди его круга, какого берега держится.
— Ишь, брыкается, — заметил Виктор и опять сфокусировался на Федосе, — У вас, Кардинал, поди тоже брыкался? Кстати, я запамятовал, как вас величать?
— Федосом.
— Ну, к старшим мы завсегда с уважением. Позвольте, кардинал, я буду величать вас по имени—отчеству? По батюшке вас как.
— Ты ино батюшку моего не трожь. — Взвился вдруг Федос. — Ружжом не страшшай. Иш, нашелся тут, судья.
— Да не, да не, что вы, кардинал, какое может быть стращай. В нем и патронов то нету, вот, гляди, — и Виктор, мгновенно опустив обрез к земле нажал на курок. Громыхнуло и земля у ног Федоса взвизгнула, взметнулась кустиком и улеглась бахромою. Будто кто—то мелкий, спасаясь от чего—то большого и страшного нырнул под землю и там затаился.
Федос стоял ни жив ни мертв. Остальные тоже костенели от ужаса. Кривились бабьи рты на стылом ветру пытаясь помочь вырваться звуку — вою ли, визгу, в общем чему—то такому, что сопровождает страх и панику. И не могли выдавить из себя этот звук. Так и стояли подавившись собственными голосами как рвотой и кривили рты безобразно и немо.
