Леон Юрис - Суд королевской скамьи, зал № 7
— Вы общались с другими врачами?
— Да. Вскоре после меня там появился доктор Тесслар, которому поручили мужское отделение на втором этаже. Я приехала совсем больная — меня везли в Польшу на открытой платформе, и у меня началось воспаление легких. Доктор Тесслар меня вылечил.
— Значит, вы с ним виделись ежедневно?
— Да, мы были очень близко знакомы.
— В показаниях доктора Кельно говорилось, что доктор Тесслар не только сотрудничал с Фоссом в его экспериментах, но и делал аборты лагерным проституткам и что это было всем известно.
— Об этом даже смешно говорить. Это неправда.
— Мы бы все-таки хотели, мадам Вискова, чтобы вы рассказали об этом подробнее.
— Мы работали вместе день и ночь на протяжении многих месяцев. Более гуманного человека я не знаю — он был просто неспособен сделать что-нибудь дурное людям. Доктор Кельно, который его обвиняет, делает это только ради того, чтобы скрыть собственные отвратительные поступки.
— Мне кажется, вы уже начинаете делать выводы, — заметил судья Гилрей.
— Да, понимаю. Но доктор Тесслар был святой, от этого вывода никуда не уйти.
— В показаниях говорилось также, что доктор Тесслар имел в бараке собственную квартиру.
Мария Вискова с улыбкой покачала головой.
— Врачи и капо имели по каморке размером чуть больше, чем два метра на метр. Места хватало только для койки, стула и маленькой полки.
— И ни собственного туалета, ни душа, ни обеденного стола — не слишком роскошное помещение?
— Эти каморки были меньше любой тюремной камеры. Нам их выделили, чтобы мы могли писать свои рапорты.
— Работали ли в этом отделении медчасти другие врачи?
— Доктор Пармантье, француженка. Она была единственной нееврейкой в третьем бараке. Вообще она жила на главной территории, но имела доступ в третий барак, чтобы лечить жертв экспериментов доктора Фленсберга. После его экспериментов люди сходили с ума. Доктор Пармантье — психиатр.
— Что вы можете о ней сказать?
— Она была святая.
— Были там еще врачи?
— Был доктор Борис Дымшиц, но недолго. Он был русский еврей, заключенный.
— Что вы о нем знали?
— Он удалял яичники по приказу Фосса. Он сам мне это сказал. Он плакал из-за того, что был вынужден делать такое с собратьями-евреями, но у него не было сил отказаться.
— Что вы можете сказать о его внешнем виде и душевном состоянии?
— Он выглядел дряхлым стариком. Он заговаривался, руки у него были покрыты экземой. Его пациентки, которых я лечила, возвращались с операций во все более тяжелом состоянии. Видно было, что он уже не может оперировать.
— А что вы можете сказать о его прежних операциях?
— Раньше он, по-видимому, все делал как надо. Разрезы были длиной сантиметров в семь, он работал аккуратно и давал женщинам общий наркоз. Конечно, постоянно случались осложнения из-за ужасных санитарных условий и нехватки лекарств и пищи.
— А когда доктор Дымшиц больше не мог выполнять свою работу, Фосс отправил его в газовую камеру?
— Это верно.
— Вы вполне уверены, что для этого не было других причин?
— Да, доктор Кельно говорил мне, что так ему сказал Фосс. А позже Фосс сам мне это сказал.
— То есть только потому, что Дымшиц стал бесполезен и не мог работать? Понятно. Вы видите в этом зале доктора Кельно?
Она не колеблясь указала на него пальцем.
— Кого-нибудь еще из врачей отправляли в газовую камеру?
— Конечно, нет.
— Конечно? Но разве в лагере не убивали людей десятками тысяч?
— Только не врачей. Немцам отчаянно не хватало врачей. Дымшиц был единственным, кого отправили в газовую камеру.
— Понятно. Вы были знакомы с доктором Лотаки?
— Очень отдаленно.
— В своих показаниях доктор Кельно говорил, что, когда Фосс сообщил ему, какие операции ему предстоит делать, он и доктор Лотаки обсудили это с остальными врачами. Что он вам тогда сказал?
— Он со мной об этом никогда не говорил.
— Не говорил? Он не обсуждал с вами этической стороны дела, не искал вашего одобрения, не спрашивал у вас совета, не заручился вашим мнением, что это будет в интересах пациентов?
— Нет, он действовал очень самоуверенно. Он ни у кого не спрашивал совета.
— Может быть, это потому, что вы не могли покидать третий барак? Может быть, он просто забыл про вас?
— Я могла свободно передвигаться по всей территории медчасти.
— И общаться со всеми остальными врачами?
— Да.
— Кто-нибудь из других врачей когда-нибудь рассказывал вам о своих разговорах с доктором Кельно, о том, как он просил их совета и согласия?
— Я ни разу не слышала ни о каких подобных разговорах. Все мы знали, что…
— Что вы знали?
— Что эти эксперименты — просто шарлатанство, уловка Фосса, чтобы не попасть на Восточный фронт и не воевать с русскими.
— Откуда вы это знали?
— Фосс сам шутил по этому поводу. Он говорил, что пока он регулярно посылает в Берлин доклады, ему не придется идти в бой и что благодаря покровительству Гиммлера он рано или поздно получит в награду частную клинику.
— Значит, Фосс понимал, что его эксперименты не имеют никакой научной ценности?
— Он получал удовольствие, когда мучил людей.
Задавая следующий вопрос, Баннистер повысил голос, что случалось с ним очень редко.
— А доктор Кельно знал, что эксперименты Фосса бессмысленны?
— Не может быть, чтобы он этого не знал.
Баннистер полистал какие-то бумаги на своем столе.
— Пойдем далее. Что вы заметили после смерти доктора Дымшица?
— Качество операций стало гораздо хуже. Мы сталкивались со всевозможными послеоперационными осложнениями. Пациенты жаловались на ужасные боли после спинномозговой анестезии. Доктор Тесслар и я много раз просили доктора Кельно прийти, но он так и не появился.
— Теперь, — произнес Баннистер, и в его монотонном голосе зазвучали зловещие интонации, — мы переходим к той ночи в середине октября сорок третьего года, когда вас вызвали в кабинет доктора Фосса в пятом бараке.
— Я помню, — прошептала она, и на глазах ее показались слезы.
— Что тогда произошло?
— Я была наедине с Фоссом. Он сказал, что Берлин требует больше информации о его экспериментах и он расширяет работы. Что ему не хватает докторов и он переводит меня в хирургическое отделение.
— Что вы ему ответили?
— Я сказала, что я не хирург. Тогда он объявил, что я буду заниматься обезболиванием и ассистировать. Доктору Кельно и доктору Лотаки трудно справляться с пациентами, когда они сопротивляются.
— Каков был ваш ответ?
— Я сказала, что не буду это делать.
— То есть вы отказались?
— Да.
— Вы ответили отказом штандартенфюреру СС, имевшему право отправлять людей в газовую камеру?
— Да.
— Что сделал тогда Фосс?
— Он стал, как всегда, кричать и ругаться и велел мне на следующий день явиться в пятый барак на операцию.
— Что произошло после этого?
— Я вернулась к себе, в третий барак, долго думала и приняла решение.
— Какое решение?
— Покончить с собой.
В мертвой тишине было слышно, как несколько человек ахнули. Адам Кельно вытер пот с лица.
— Что вы собирались сделать?
Она медленно расстегнула верхние пуговицы блузки, запустила туда руку и вытянула медальон на цепочке. Открыв его, она вынула какую-то таблетку и показала ее.
— У меня была вот эта таблетка цианистого калия. Я храню ее до сих пор, чтобы ничего не забыть.
Она замолчала и пристально посмотрела на таблетку, как смотрела, вероятно, уже тысячи раз.
— Вы можете продолжать, доктор Вискова? — спросил судья.
— Да, конечно. Я положила ее на деревянный ящик около койки, который служил мне ночным столиком, взяла блокнот и написала прощальную записку доктору Тесслару и доктору Пармантье. Тут дверь открылась, и вошла доктор Пармантье. Она сразу увидела таблетку.
— Она встревожилась?
— Нет. Она была совершенно спокойна. Она села рядом со мной, отобрала у меня карандаш и блокнот. Потом стала гладить меня по голове и говорить со мной… То, что она мне сказала, я потом каждый раз вспоминала, когда переживала трудные минуты.
— Вы не можете рассказать милорду судье и господам присяжным, что она говорила?
Слезы катились по лицу Марии Висковой и многих из тех, кто ее слушал.
— Она сказала… «Мария, никто из нас не останется в живых и не выйдет из этого ада. В конце концов немцы убьют нас, они не допустят, чтобы мир узнал, что они здесь делали». И она сказала: «Нам остается только одно… То недолгое время, которое нам еще осталось, мы должны вести себя как люди… и как врачи»… Она сказала: «Мы не можем оставить этих людей страдать в одиночестве».
