Леон Юрис - Суд королевской скамьи, зал № 7
Становилось все более очевидно: Оливер Лайтхол согласился дать показания потому, что был глубоко возмущен тем, что увидел.
— Если хирург, проводя серию операций, не моет рук и не стерилизует инструментов после каждой из них, что может произойти?
— Я не могу себе представить, чтобы хирург не выполнял этих важнейших правил. Со времен Листера это равнозначно преступной халатности.
— Равнозначно преступной халатности, — повторил Баннистер тихо. — И каковы были бы результаты такой преступной халатности?
— Серьезная инфекция.
— А что вы скажете о подготовке операционной?
— Все должно быть по возможности стерильно — маски, халаты, антисептики. Например, вот сейчас в этом зале вся наша одежда полна бактерий. Во время операции они были бы занесены по воздуху в открытую операционную рану.
— Зависит ли вероятность кровотечения от выбора обезболивающего средства?
— Да. Известно, что при спинномозговом обезболивании риск кровотечения особенно велик из-за падения кровяного давления. И он еще вдвое возрастает, если свежая культя не обработана должным образом.
— Сколько времени заживает операционная рана после обычного успешного удаления яичника?
— Примерно неделю.
— А не несколько недель, не месяцы?
— Нет.
— А если это затягивается на несколько недель, из раны выделяется гной и распространяется гнилостный запах, о чем это говорит?
— Об инфицировании в ходе операции, о неправильном проведении операции, о недостаточной антисептике и стерилизации.
— А что насчет иглы?
— Сейчас подумаю. Ну, допустим, она прошла через мягкие ткани спины и вошла в спинномозговой канал. При этом может быть повреждена оболочка спинного мозга. Это может вызвать неизлечимое увечье.
— И боли, которые пациент может испытывать всю жизнь?
— Да.
— Расскажите нам, пожалуйста, о результатах вашего обследования этих четырех женщин.
— Милорд, я могу воспользоваться своими записями?
— Безусловно.
Лайтхол надел очки и порылся в карманах.
— Я буду говорить о них в том порядке, в каком они давали свои показания. Первая — одна из пары близнецов, Йолан Шорет из Израиля. У нее была ярко выраженная недостаточность шва. Там был дефект ткани, можно сказать, дыра, отверстие, ведущее в брюшную полость и прикрытое только кожей.
Он обратился к судье:
— Для наглядности я буду указывать размеры в пальцах.
— Господам присяжным это понятно? — спросил судья.
Все кивнули.
— Так вот, шрам у миссис Шорет был в три пальца шириной, и там была грыжа, что указывает на неполное заживление.
Он снова стал листать свои заметки.
— У ее сестры, миссис Галеви, был крайне короткий разрез, в два пальца шириной и чуть больше одного пальца длиной. Очень маленький разрез. У нее тоже был дефект в середине шва, где он плохо зажил, и темно-коричневая пигментация от облучения.
— Ожог, видный до сих пор?
— Да. А хуже всех обстояло дело у третьей дамы — миссис Перец из Триеста. Той, показания которой переводил ее сын. Ее рана была закрыта всего лишь буквально на толщину листа бумаги. У нее такой же дефект стенки брюшной полости, и тоже очень маленький разрез — всего в два пальца.
— Позвольте мне вас прервать, — сказал Баннистер. — Вы сказали, что ее рана была закрыта всего на толщину листа бумаги. А какой толщины обычно бывает стенка брюшной полости?
— Она состоит из нескольких слоев: кожи, жировой прослойки, волокнистого слоя, слоя мышц и перитонеума. У нее не было ни жира, ни мышц, ни волокон. По существу, если ткнуть пальцем в ее шов, можно было бы достать до позвоночника.
— А последняя свидетельница?
— Да, миссис Принц из Бельгии.
Хайсмит вскочил.
— Я напоминаю, что из-за крайне расстроенного состояния этой свидетельницы я не имел возможности ее допросить.
— Я обращу на это внимание господ присяжных, — ответил судья. — Но сейчас мы слушаем показания не миссис Принц, а профессора Лайтхола. Вы можете продолжать, профессор.
— У миссис Принц были шрамы от двух операций. Один — вертикальный шов, гораздо длиннее другого, похож на его швы у остальных трех женщин. По моему мнению, это указывает на то, что вертикальный разрез был сделан другим хирургом. Горизонтальный же был очень короткий — всего два пальца, имел очень темную окраску после облучения, и там тоже был глубокий дефект ткани. Очевидно было, что шов заживал неправильно.
— Был ли длинный вертикальный шрам справа или слева?
— Слева.
— Миссис Принц в своих показаниях говорила, что ее левый яичник удалял доктор Дымшиц. Что вы можете сказать о состоянии этого шва?
— Я не обнаружил там ни дефекта ткани, ни следов инфекции или облучения. По-видимому, операция была произведена правильно.
— А другая — нет?
— Нет, там шов примерно такой же, как и у остальных женщин.
— Скажите, профессор, а какой длины обычно бывает разрез при таких операциях?
— Ну, от семи до пятнадцати сантиметров, смотря по тому, кто оперирует, и по состоянию пациентки.
— Но не три сантиметра и не пять?
— Безусловно, нет.
— Что вы скажете об этих шрамах после удаления яичников в сравнении с теми, которые вам довелось видеть у других пациентов?
— Я делал операции и здесь, и в Европе, и еще в Африке, на Ближнем Востоке, в Австралии и Индии. За все эти годы я ни разу не видел таких шрамов. Даже зашиты они были отвратительно. Все раны потом открылись.
Лайтхол сунул свои заметки в карман. Все, кто был в зале, сидели в ужасе, не веря своим ушам. Сэр Роберт понял, что получил тяжелый удар, и попытался смягчить впечатление.
— Судя по вашим показаниям, вы отдаете себе отчет в том, что комфортабельные условия роскошных клиник на Уимпол-стрит отличаются от тех, что были в концлагере «Ядвига»?
— Безусловно.
— И вы знаете, что правительство Ее Величества возвело этого человека в рыцарское звание за его мастерство хирурга и врача?
— Знаю.
— Мастерство столь очевидное, что, несмотря на различие в хирургических подходах, сэр Адам Кельно не мог бы произвести те операции, которые вы только что описали?
— Я бы сказал, что ни один приличный хирург не мог бы это сделать, — но ведь кто-то это сделал!
— Но только не сэр Адам Кельно. Далее, вы знаете, что сотни тысяч людей погибли в лагере «Ядвига» от одного глотка ядовитого газа?
— Да.
— И этот лагерь — не клиника на Кавендиш-сквер, а ад, безумный ад, где ценность человеческой жизни была сведена к минимуму?
— Да.
— И вы ведь согласитесь, не правда ли, что, будь вы заключенным врачом, работающим день и ночь под угрозой смерти, и войди к вам в операционную офицер СС без халата и маски, вы вряд ли могли бы с этим что-нибудь поделать?
— Должен согласиться.
— И вы ведь знаете, не правда ли, профессор Лайтхол, что британские медицинские журналы полны статей об опасности радиации — о возможности лейкоза, о действии ее на еще не рожденных детей, о том, что облученные женщины производили на свет уродов?
— Да.
— И вы знаете, что многие врачи и радиологи умерли от облучения и что в сороковом году обращение с ним было совсем не таким, как сейчас?
— Знаю.
— Можете ли вы допустить, что врач, оторванный от всего мира и ввергнутый в кошмарный ад, мог питать по этому поводу серьезные опасения?
— Могу.
— И можете ли вы допустить, что существовали различные мнения о длине разрезов и продолжительности тех или иных операций?
— Минутку, сэр Роберт. Мне кажется, вы сейчас хотите завести меня куда-то не туда. Оперировать через отверстие величиной с замочную скважину и с чрезмерной поспешностью — скверная хирургия, и польские врачи уже тогда прекрасно это знали.
— Не скажете ли вы милорду судье и господам присяжным, не склонны ли британские врачи быть гораздо более консервативными, чем польские?
— Ну, я могу с гордостью утверждать, что мы придаем особое значение осторожности и тщательности проведения операций. Но я только что говорил о результатах обследования миссис Принц, которую оперировали два польских врача — один правильно, а другой нет.
Сэр Роберт так и подпрыгнул, мантия совсем упала с его плеч.
— Я полагаю, между хирургами Англии и континента столько разногласий, что они могли бы целый год их обсуждать и все равно не прийти к единому мнению!
Переждав его вспышку, Оливер Лайтхол тихо сказал:
— Сэр Роберт, по поводу этих женщин не может быть никаких разногласий. Это была работа примитивного, скверного хирурга. Я бы назвал его попросту мясником.
Наступила тишина. Хайсмит и Лайтхол сердито смотрели друг на друга, — казалось, вот-вот разразится взрыв.
«Бог мой, — подумал Гилрей. — Два почтенных англичанина сцепились, словно дикари!»
