Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2011)
Половина авторов «Литературной матрицы» эту задачу решили. На мой взгляд, эссе Александра Кабакова о Бунине («Идеальный писатель») не нуждается в дополнениях. После него просто хочется взять с полки «Темные аллеи» или «Жизнь Арсеньева». Кабаков не «заигрывает с молодежью», но рассказывает о своем любимом писателе. Получается и увлекательно и познавательно. Ничем не хуже получились эссе Александра Мелихова о Михаиле Шолохове, Дмитрия Быкова о Максиме Горьком, Сергея Гандлевского об Исааке Бабеле, Елены Шварц о Федоре Тютчеве, Ольги Славниковой о Владимире Набокове. Сердце самого равнодушного школьника дрогнет после эссе Татьяны Москвиной об Александре Островском. Не знаю литературоведа, который мог бы убедительнее и ярче Владимира Шарова рассказать об Андрее Платонове. Так и надо писать учебники, не альтернативные, а настоящие, школьные.
Не ударили в грязь лицом и «новые реалисты». Когда я увидел заголовок «Космическая карета, или Один день панка» (Александр Сергеевич Грибоедов), то, признаюсь, испугался. И напрасно. Легкое, изящное эссе Сергея Шаргунова — из лучших в книге, как, впрочем, и эссе Романа Сенчина о Леониде Андрееве («Заглянувший в бездну»). Более других удивил Герман Садулаев. Казалось бы, поручить автору книги «Я — чеченец» написать о Сергее Есенине нелепо по меньшей мере. Но и тут я ошибся. Даже авторское самолюбование («в масштабах школы и даже района я был звездой») и рассуждения о гибели Есенина (убили-таки поэта представители каких-то темных сил) не испортили текст. Садулаев оказался, пожалуй, самым демократичным из авторов. Он обращается не к студенту-филологу (как добрая половина авторов), не к отличнику из гуманитарного класса, а к обычному школьнику. Самое главное, Садулаев любит стихи Есенина, много и к месту цитирует, стараясь по мере сил поделиться с читателем (юным, неискушенным, ленивым и нелюбопытным) радостью чтения: «Но самое любимое мною есенинское стихотворение про любовь — „Собаке Качалова”. Я бы посоветовал каждому юноше выучить это стихотворение наизусть и прочитать при случае девушке своей мечты. Нет сердца, которое бы не растаяло от этих строк...»
Пускай писатель, даже обладающий дипломом филфака, недисциплинирован и субъективен. Ну забыл Дмитрий Горчев («Гистория о литераторах и шалопаях, а также о директоре Пробирной палатки») упомянуть «Князя Серебряного», самое живое и уж точно самое читаемое сочинение Алексея Константиновича Толстого, бывает. Зато эссе Горчева — превосходный художественный текст, а его героя и самый невнимательный школьник больше не спутает ни с автором «Анны Карениной», ни с «красным графом».
Читателя «Литературной матрицы» бросает то в жар, то в холод. За блистательным эссе следует провальное, за легким и ярким, как перо жар-птицы, — скучное, нелепое, отталкивающее.
В старые добрые советские времена литература служила чем-то вроде иллюстрированного приложения к истории СССР. Гоголь и Тургенев обличали крепостничество, Островский — «темное царство» патриархального быта, Некрасов — пореформенную буржуазную Россию. Как ни странно, этот социологический подход к литературе сохранился и в «Литературной матрице»: «Частная жизнь в России дискредитирована. Неприкосновенность частной собственности как форма защиты прав слабых от сильных — бумажна. Народное сознание уверено: закон — что дышло. Если хочешь чего-то добиться, заниматься любым делом, кроме спасения отечества от врагов, нужно изворачиваться, унижаться, давать взятки, продавать душу по частям или целиком». Перед нами не колонка Валерии Новодворской с портала «Грани.ру», а эссе Михаила Шишкина об Иване Александровиче Гончарове («Великий русский триллер»). Эссе, довольно банальное, не лишено некоторого блеска. Стилистического, но никак не интеллектуального. В эссе Натальи Курчатовой нет и этого блеска, зато методология Курчатовой напоминает шишкинскую: берем современную либеральную (Афанасьев + Пионтковский) версию русской истории в качестве универсальной схемы и накладываем ее на творчество писателя, в данном случае — Александра Ивановича Куприна.
Куприн, если верить Курчатовой, писал в основном об армии и проститутках. Армия и публичный дом — это, оказывается, часть «русской матрицы», которую, мол, так хорошо описал Куприн. Сосредоточившись на «Яме», «Поединке» и «Кадетах», Курчатова даже не упоминает «Реку жизни», «Листригонов», «Гамбринус», «Гранатовый браслет», «Олесю». Разве что бросит мимоходом фразу: «нелепый Желтков» или «полесские ведьмы», но кто такой Желтков и при чем тут ведьмы, школьник так и не узнает. Вдоволь поговорив о недостатках российской армии (царской, советской и современной), об огневой и строевой подготовке (полагаю, особенно ценными ее советы сочтут профессиональные военные, если каким-то чудом доберутся до этой книги), Курчатова забывает, что Куприн стал военным из нужды, а при первой же возможности оставил военную службу, к которой не был расположен от природы.
Есть в учебнике и серьезные, основательные сочинения, рассчитанные на читателя подготовленного. Эссе Максима Кантора о Булгакове («Собеседник прокуратора») и, особенно, о Маяковском («Апостол революции»), на мой взгляд, самые интересные и самые оригинальные в книге, но многие ли школьники их поймут, разберутся ли? Аркадий Драгомощенко так подробно рассказывает о режиссуре Питера Брука, что на творчество Антона Павловича Чехова места остается не так уж и много. Драгомощенко цитирует Мережковского, Ж.-Ф. Лиотара, Валери, Камю, Бахтина. А как же Чехов? Где он родился, как жил, когда начал печататься? Здесь есть что рассказать, есть чем привлечь внимание читателя. Но автору все это давно не интересно. Даже поздним рассказам Чехова едва место нашлось, о ранних же и речи нет. Эссе Аллы Горбуновой об Осипе Мандельштаме, боюсь, и филолог прочтет не без труда, спотыкаясь едва ли не на каждой фразе: «Стихи Мандельштама — поле диалога многих столетий, от эллинизма до XX века, с которым ему приходится „вековать” лишь постольку, поскольку „не выковать другого”». Кому приходится вековать? Мандельштаму? Столетию? Полю? Эллинизму? Веку или диалогу?
В спорте за нарушение правил дисквалифицируют. Правом на дисквалификацию наделен и редактор, только вот пользуется им редко, а жаль, я бы непременно показал «красную карточку» Сергею Завьялову, автору эссе об Александре Трифоновиче Твардовском, хотя бы за эту фразу: «Мы ничего не вычитаем из „Теркина”, если не будем держать в памяти „Стихи о неизвестном солдате” Осипа Мандельштама и стихи погибших на Первой мировой англичан Уилфреда Оуэна и Айзека Розенберга, австрийца Георга Тракля — одним словом, всего, что связывает поэзию и человека на войне».
Пожалуй, впервые в жизни соглашусь с Виктором Топоровым: «Блин, он что, издевается? Надо мной или над Твардовским?» [6] Вероятно, с точки зрения филолога, и сказку о колобке не понять вне контекста «Одиссеи», «Улисса» и «Мертвых душ». Куда же смотрели редакторы? Почему не попросили Завьялова переделать статью или же вовсе не отказались от публикации?
Отдадим должное Левенталю, Крусанову и Друговейко-Должанской, на которую, насколько я понял, и пала тяжелейшая обязанность — отредактировать сорок две статьи, согласовать редактуру с авторами, снабдить статьи необходимыми пояснениями, примечаниями, комментариями. Вадим Левенталь назвал Светлану Друговейко-Должанскую «лучшим редактором Петербурга» [7] . Но именно редактура и вызвала несколько скандалов в литературном мире. Сначала Александр Карасёв, не согласившись с редактором, забрал у издателей рукопись. Дальше — больше. Эссе Андрея Левкина «Хоть подпишу Шеншин, а все же выйдет Фет» отредактировали так, что автор не узнал собственный текст: «…повсюду рассыпаны восклицательные знаки (я ими не пользуюсь), добавлены эпитеты типа муси-пуси. <…> в середину вставили неизвестные мне четыре страницы о том, как Фета пародировали. Реально, четыре страницы от неизвестного сочинителя под моим именем. <…> А потом вообще так: „Вас наверняка повеселит такой, например, текст, написанный, судя по всему, преподавателем и обнаруженный мною в Интернете” (далее текст). Кем, блин, мною, а?!» [8]
Мне, кстати, редакторская вставка о пародиях на Фета очень понравилась, но можно ли дописывать за автора целые страницы и печатать эссе, не согласовав «правку»?
Вместе с тем учебник пестрит фактическими ошибками. Сулла был диктатором, а не римским императором, как почему-то считает Александр Етоев, автор очень неплохого эссе о Михаиле Зощенко. Кстати, у Зощенко в «Голубой книге» Сулла назван диктатором. Сергей Завьялов почему-то решил, что во время финской войны «СССР выступил <…> в союзе с гитлеровской Германией против парламентского государства». Андрей Рубанов утверждает, будто Солженицын «сидел три года» (на самом деле — восемь лет) и бежал в Америку (на самом деле был выслан в Западную Германию). Вместо того чтобы переписывать статьи за Карасёва, Левкина и Драгомощенко, исправляли бы ошибки, что ли.
