Юрий Азаров - Паразитарий
50
Странная мне пришла в голову мысль. Я решил во что бы то ни стало помянуть Провсса. Попрощаться с ним навсегда. Я знал, как это надо сделать. Я зашел на рынок, купил немного зелени, редиски и хлеба, потом я зашел в аптеку и за баснословную цену купил пузырек спирта. Затем я купил две бутылки минеральной воды и стащил в "Соках и водах" два чайных стакана. Потом я вернулся снова на рынок и купил кусок мяса, который попросил у старого татарина разрубить на мелкие куски и, если соль есть, посолить. Он нашел соль и посолил мое мясо. Он одолжил мне спички, и я отправился в горы. Я нашел поляну, откуда было видно море, в мыслях своих усадил рядом Провсса и Катю и развел небольшой костер. Стал накрапывать дождь, но я плеснул в костер немного спирту, и костер разгорелся ярким добротным огнем. Провссу бы костер понравился. Он бы сказал:
— Я знал, что ты настоящий умелец.
Потом я налил в стакан немного спирта и разбавил его минеральной водой, отчего произошла реакция и спирт стал теплым, как моча. Провсс эту мою процедуру не одобрил бы, потому что Провсс никогда ничего не пил, кроме кваса, пепси-колы и минеральной. Потом я сказал:
— Прости меня, мой друг, что я плохо думал о тебе. Я вижу море, которое ты так любил, и вижу тебя, потому что ты рядом со мной.
Катя улыбнулась и сказала:
— Напрасно вы меня не пригласили на эти поминки.
— Я не посмел, — ответил я. — Простите меня, Катя.
А потом пошел сильный дождь и костер задуло. А я стоял под деревьями, и слезы лились у меня по щекам. Я обратил внимание, что дерево, у которого я стою, необыкновенно прекрасное. Моя рука оказалась на тонком стволе, откуда начиналась ветка. Ветка, как бушприт корабля, была нацелена на море. Сверху ствол ветки был мокрый, а снизу сухой. Это была ветка какого-то кедра. Может быть, австралийского, а может быть, и тибетского. Заканчивалась ветка тремя свежими шишками. На кончике ветки была совсем крепенькая шишечка:
— Это Топазик, — сказал я.
А ниже была шишка покрупнее, и я почему-то сказал:
— Это моя Люся.
А дальше была еще одна шишка, и я сказал:
— А это я.
А рядом с кедром росла, должно быть, вишня, она цвела, и лепестки были в дождинках, и, когда я коснулся лепестков рукой, слезы с новой силой пошли из глаз: я прощался с этим прекрасным миром, с этими дождинками, с лепестками, со всеми, перед кем я виновен: перед Анной и ее мамой, перед Кончиковым, Праховым, Шубкиным, Горбуновым, Тимофеичем, Хоботом, Анжелой, Сонечкой, Приблудкиным, Литургиевым, Агенобарбовым, тетей Гришей, Любашей и Шурочкой, Смолиным и Ривкиным, Мигуновым и Ковровым, Ксавием и Лизой, Колдобиным и многими другими. Моя вина состояла только в одном: я возносился над ними в мыслях своих, я их, не всех конечно, не то чтобы презирал, я их занижал, считая себя лучше, честнее, совершеннее.
Я глядел на вишню, которая цвела рядом с роскошным кедром, на ель, которая соседствовала с юной ольхой, на орешник, который стоял в обнимку с боярышником, — и все они весело ручонками кивали морю, звали меня к себе — и не было в их ликах зависти и возвышения.
Милые деревья, Божьи создания, простите меня, язычника, обласкайте меня перед тем, как я снова окажусь на Голгофе и не будет мне покоя и радости, — слова вины и признания вырывались из души моей, я прислонился щекой к дереву, и так хорошо мне было, и так спокойно, и так бы славно было, чтобы я тут же немедленно обратился в какое-нибудь крохотное деревце и застыл бы навсегда в этом томительно-зачарованном мире.
51
Когда я спустился вниз, в городе творилось черт знает что: объявили сразу десять денежных реформ, восемь неофициальных ограблений, шесть новых переходов на рыночные отношения, девять коренных переворотов в области идеологии. Отменили все прежние манифесты, декреты, портреты, реабилитации, прокламации, коллективизации, индустриализации, химизации, оптимизации и модернизации. Единственным лозунгом, который теперь считался действительным, был лозунг: "Долой всё!".
Валили памятники, обелиски, бюсты, постаменты, шлагбаумы, столбы, киоски, мусорные ящики, транспаранты, доски объявлений, светофоры и все, что выше человеческого роста, что, разумеется, можно было валить без применения техники.
Люди бегали с выпученными глазами, не зная толком, что происходит, но отлично понимая, что надо проявлять активность и быть в потоке человеческих страстей. Иногда толпы людей останавливались, чтобы свалить очередной киоск, а потом забраться на него и оттуда скандировать лозунг: "Долой всё!" После скандирования все же излагалась будто бы новая идеология.
Все краденое объявлялось честно нажитым, а все честно нажитое — краденым. Главная доктрина новой идеологии заключалась в одном тезисе: "Чем больше украдешь, тем большую пользу принесешь Отечеству". Доказывалось, что период первоначального воровства, грабежа и незаконного присвоения надо завершить в оптимально короткие сроки, до весны, потому что надо успеть что-нибудь и посеять. Воровство считалось теперь делом чести, доблести и геройства. Оно совершалось по трем направлениям. Воровство первой степени — это то, что можно унести в сумке, в карманах, за пазухой, в саквояже, в портфеле, — с этим справились даже женщины, старики и дети. Воровство второй степени требовало, чтоб наворованное вывозилось машинами, пароходами, самолетами и другими видами транспорта. А вот воровство третьей степени состояло в том, чтобы украсть недвижимость — земли, леса, озера, пахотные поля, луга, горы, ущелья, шахты, заводы, фермы, фабрики, мастерские, мелкие предприятия, столовые, пивные и прочее. Этот вид воровства был крайне сложным и требовал специальной юридической и экономической подготовки.
— Кто это придумал? Как это могло произойти так быстро? — спросил я у человека средних лет, чьи усики показались мне знакомыми.
— Этого никто не знает. Это чудо! Начинается новая жизнь. Рынок решит все.
— При чем здесь рынок, когда речь идет только о воровстве?
— А вы прочтите «рынок» наоборот. Получится «коныр», а что такое «коныр»? Это по-мерлейски "воровство".
А кругом творилось несусветное — скупали всё, что можно было скупить.
Появился новый термин "ажиотажный спрос". На все был ажиотажный спрос: на чайники и плоскогубцы, конский волос и жесть, халву и водку, бревна и детские игрушки, чеснок и экскаваторы, хлеб и мебель, дома и фабрики, земельные участки и люстры, видеоґмагнитофоны и мясо — все хватали, куда-то складывали и снова бежали, чтобы сгребать, рассовывать, набивать ящики и мешки, потом все это складывать и снова бежать… Квартиры превратились в складские помещения, склады — в квартиры, поскольку они опустели, а так как жителям негде стало жить, они снимали углы в бывших складских помещениях.
Поговаривали, что скоро начнется распродажа фабрик и заводов, малых и крупных предприятий, домов и магазинов, фермерских хозяйств и совхозов.
Город, да и всю страну, обуял жуткий психоз: никто не работал и некому было заставлять работать. Надвигались жуткие времена…
ЧАСТЬ 3. БЕЗУМСТВО ХРИСТА РАДИ И МУДРОСТЬ ВО ХРИСТЕ
1
Какая же неудержимая сила влекла духотворческих паломников всех времен и народов в первый век Рождества Христова! Распятия, когорты римлян, жаждущие чужой смерти фарисеи, прокураторы, тысяченачальники, толпы зевак, Голгофа, Воскресение, ножом пронзенный Иуда или удавившийся и не прощенный никем Иуда и предавший Мессию, вознесенный в апостольский сан святой Петр, и бывший воин-фарисей, гонитель христиан, потом Апостол Павел — обо всем этом написано тысячу раз и еще двадцать тысяч раз напишут, будто видели всё воочию, будто это вчера случилось и лишь кровавым мгновением повторилось в сердце каждого — и как тут не поверить, не зарыдать горькими слезами, не крикнуть на весь мир: "Будь же проклята навсегда Голгофа, зовущая всякий раз все новые и новые жертвы к себе, и толпа, тупо глядящая на окровавленные тела, ибо толпа всегда жаждет крови, а затем раскаяний, и сонм писак, алчущих животворных страданий!
И будь славен тот час, когда Господними знамениями озарилось небо и Новый Свет забрезжил на Востоке, и новая заря вспыхнула в душах людских и в душах толпы, праздной и ленивой, и в душах новых прокураторов, чьи волчьи лапы по-прежнему сдавливают горло своих соотечественников, и в душах лицедеев, выворачивающих свою плоть наизнанку, чтобы поведать всем свою боль, и в сердцах новых духотворческих паломников, чье одухотворенное стило рвется в бой за истину, за веру, за добро!"
Неужто и с ними, духотворческими паломниками, случилось то же, что и со мной, когда в одно мгновение ока рухнули стены горбуновской примутненной обители и передо мной стояли нежнейшие облака, которые, в этом я был тогда убежден, защитят меня и от Горбунова, и от Мигунова, и от Хобота, и от всей нечисти, которая жаждет подвергнуть меня нестерпимой боли, отлучить от жизни и от естественной смерти отлучить!
