Юрий Азаров - Паразитарий
Игра была не просто прервана. Она была отодвинута на самый последний план жизни всех присутствующих.
— Маленький аукцион! — объявил Тимофеич. — Амазонка Катрин, сошедшая с Олимпа всего на одну ночь! Двадцать долларов. Раз — двадцать, два — двадцать…
— Двадцать пять, — сказал Горбунов.
— Раз — двадцать пять, два — двадцать пять…
— Тридцать, — тихо проговорил банкир.
— Раз — тридцать, два — тридцать…
— Пятьдесят, — крикнул Шумихин, профсоюзный деятель.
— Раз — пятьдесят, два — пятьдесят…
— Сто, — не выдержал сидевший напротив меня Каримов, начальник автоинспекции.
— Раз — сто, два — сто…
А мне казалось, что Катрин замерзла, что холодный металл несовместим с ее кожей, что надо немедленно прекратить аукцион, может, поэтому я и крикнул:
— Пятьсот!
— Раз — пятьсот, два — пятьсот…
— Пятьсот пятьдесят, — сказал Горбунов.
— Раз — пятьсот пятьдесят, два — пятьсот пятьдесят…
— Шестьсот, — сказал Каримов.
— Раз — шестьсот, два — шестьсот…
— Семьсот, — торопливо произнес профсоюзный деятель.
— Раз — семьсот, два — семьсот…
— Полторы тысячи, — сказал я, решив пожертвовать горбуновской визиткой.
— Раз — полторы, два — полторы…
— Две! — мрачно сказал Зяма.
— Две сто, — ответил Каримов.
— Две сто пятьдесят, — перебил Каримова Горбунов.
— Две триста, — крикнул банкир.
— Две триста — раз, две триста — два…
— Три, — сказал я, решив расстаться с обеими визитками.
— Четыре, — сказал банкир.
Наступило молчание.
Катрин подошла к стене, где висело азиатское седло. Седло было изящным: небольшим, голубого цвета. Оно было, должно быть, легким и крепким. Седло висело высоковато, и Катрин приподнялась на носочках. Приподнялась и кольчуга, обнажила бедра.
— Каллипига! Настоящая каллипига! — сказал Тимофеич.
— Так зовут Катрин? — спросил банкир.
— Так звали в Сиракузах Афродиту, что по-гречески означает прекраснозадая.
Катрин, между тем, уселась в седле.
— Раз — четыре, два — четыре.
— Шесть, — крикнул я, понимая, что неведомая сила уже понесла меня и уже не суждено мне управлять своими действиями: а, будь что будет!
— Восемь, — сказал Зяма.
— Девять, — крикнул Каримов.
— Раз — девять, два — девять…
Я лихорадочно пересчитывал свою наличность: четырнадцать триста. Это была моя промашка. Я это потом понял.
— Тринадцать, — крикнул я.
— Пятнадцать, — сказал Зяма, точно прикинув, что мне больше нечем крыть, а Каримов и Шумихин отвалились, о чем они публично заявили. А Зяма, между тем, добавил: — Прошу не блефовать, а подтверждать свою платежеспособность.
— Тридцать, — крикнул я, не отдавая себе отчета и окончательно потеряв голову.
— Вы располагаете этой суммой? — спросил Тимофеич. С одной стороны, он был доволен, что я так лихо поднял ставки, а с другой — он видел, что я не могу остановиться, и нервничал.
— Я располагаю четырнадцатью тысячами тремястами долларами, а в пятнадцать тысяч семьсот долларов я оцениваю свою собственную шкуру, за которую мне дают в десять раз больше!
— Рехнулся! — хихикнул Каримов.
— Фраеров надо наказывать, — пропел Шумихин.
— Нет, простите, у нас что — кожевенная фабрика или шкуродерня? — спросил Зяма.
Я уже осязал проигрышность моей ситуации: уже ничто и никогда меня не спасет! Почти мельком я взглянул на Катрин: она была бледна, ее глаза горели голубым огнем. Она тихо, робко, как могла сказать только богиня, знающая истинную цену своему слову, заявила:
— Отчего же, я плачу Сечкину пятнадцать семьсот. Одалживаю. Вот моя карточка. А с такой прекрасной кожей не стоит расставаться… — она коснулась божественной своей рукой моей щеки, и я едва не расплакался.
— Сорок тысяч, — тихо сказал Зяма, точно торопясь оторвать Катрин от моей щеки.
Тимофеич скороговоркой прокричал:
— Раз — сорок, два — сорок, три — сорок. Продано!
Все с облегчением вздохнули. Банкир вытер мокрый лоб огромным клетчатым платком. Катрин ловко соскочила с седла, невинно улыбаясь, подошла к Зяме и остановилась, потупив глаза:
— Слушаю вас, мой повелитель.
— Сейчас доиграем банчишку и о-ля-ля, — сказал Зяма, придвинув Катрин стул.
Он сдавал карты, а для меня все в этой жизни потеряло смысл. Горбунов выпросил у меня еще пару тысяч. Я дал. А когда Зяма спросил у меня: "На сколько?", я придвинул к нему все мои визитки, сказав тем самым: "На все это". У меня был туз. Ко мне подошел Каримов. Сказал:
— Ты на последней руке. Присоединяюсь к тебе, — и придвинул все свои визитки к моим, сказав: "Здесь пятьдесят тысяч". К моему тузу пришла дама. Я знал, что проиграю, и теперь уже почему-то радовался, что проиграет и этот противный Каримов.
— Что прикажете? — спросил я у него. — Берем или останавливаемся?
— Берем, — ответил он.
Зяма дал еще валета. Итого — шестнадцать. Прескверно. Посовещавшись, мы решили взять еще одну карту: пришел король. Итого двадцать. Небывалый случай.
— Себе, — крикнул Каримов.
А вот что дальше произошло, я и до сих пор объяснить не могу! Я впился в костлявые руки сдающего. На столе открыта семерка пик. Отвратительная карта, но к ней приходит дама. Десять не так уж дурно! Зяма медлит. А я слежу за его пальцами. Мне виден кончик подрезанной карты — король червей, это уж я точно помню. Зяма бросает еще одну карту. Бросает он правой рукой, и все естественно впиваются в брошенную карту, а левая Зямина рука с колодой на мгновение исчезает, и я уже точно это знаю, не вижу подрезанной картинки. А на столе шестерка треф. Шестнадцать. Как у нас. Но придет ли ему король? Обе руки сдающего накрывают колоду карт, и через мгновение король червей летит на стол.
Эх, что тут поднялось сразу!
— Передернул, сука! — заорал благим матом Каримов.
— Король червей был подрезан, — заявил я.
Первым соскочил с места Шумихин. Он схватил тяжеленный стул и саданул им сзади по Зяминой башке. Зяма только улыбнулся. Тогда Каримов достал его ногой в лицо, и Зяма пошел на Каримова. Он успел схватить со стены тяжеленную сбрую и стал хлестать ею всех, кто попадался на его пути. Тимофеич выключил свет.
— Ребята, прошу оставить помещение! — строго сказал он.
— Я это так не оставлю! — орал Каримов. — Такого у нас еще не было!
Наступила пауза.
— Что вы от меня хотите? — спросил Зяма.
— Ты проиграл банк, — твердо сказал Каримов.
— Хорошо, я проиграл банк, — ответил Зяма.
— Ты проиграл семьсот восемь тысяч триста, — сказал Каримов. — Остальные двенадцать тысяч семьсот — штраф за причиненный ущерб. Устроит, Тимофеич?
— Сказано — сделано, — ответил Тимофеич.
Включили свет. Все были на месте. Не было только Катрин. На столе лежала записка: "Полагаю, что аукцион тоже аннулирован. Целую. Катрин".
— О-ля-ля! — крякнул Зяма, выпивая фужер чего-то крепкого.
46
Потом мы играли в саду, на даче у Зямы, и он кормил и поил так, что приходилось по нескольку раз очищать желудок. Вино и другие напитки были в бочонках, бутылках, в бутылях, оплетенных лозой. Я все время думал над тем, как же оплетали эти огромные бутыли. Трое крепких парней обслуживали играющих, обходили то и дело столы, наливали, накладывали, убирали и снова что-то несли, что-то подавали: незаметно, бесшумно.
— Сервис ненавязчивый. Еще одну картинку! — кричал Горбунов и получал девятку, которая приводила его в замешательство, в ужас, он бросал карту, кидался к бутылям и бочонкам, снова что-то выкрикивал, а Зяма спокойно говорил:
— Надо уметь красиво проигрывать.
Я оттаскивал Горбунова от карточного стола, наливал ему полный фужер, надеясь, что он не будет играть, но он пил, а потом играл, какое-то время ему везло, а затем он снова все просаживал и обращался ко мне:
— Подкинь пару визиток.
Горбунов проиграл. Пробурчал мне:
— Тот самый случай, когда ни в любви, ни в картах…
— Может, поедем?
— Дай еще парочку. Надо еще раз попытать счастья. Неужто вся правда на стороне этого жидяры?! А ты меня подожди. У меня разговор с тобой будет. Ты думаешь, я не знаю, что ты в ловушке… Все, брат, знаю. Об этом и хотел с тобой покалякать…
Я тяжело вздохнул. На душе было не очень светло. Но и темень прошла. Все эти дни я ни словом не обмолвился о своих делах. Не гонит меня Горбунов, и то дело. А мне идти некуда. Благо есть, где прокантоваться. Горбунов просадил еще раз мои визитки. Сказал мне:
— А теперь поехали. Сколько я тебе должен?
— Двадцать две двести, — ответил я.
— А ты, оказывается, считаешь неплохо.
— Деньги счет любят, — сказал я тихо, поддерживая Горбунова под руку.
