Джонатан Коу - Круг замкнулся
Филип. Нет, так нельзя! Если начать зарываться вглубь, конца этому не будет.
Клэр. Нет, можно. Трудно, да. Очень трудно.
С кухни на балкон вышел Стефано с бутылкой красного вина и наполнил бокалы спорщиков.
Клэр. У тебя там потрясающе пахнет. Долго еще?
Стефано. С полчаса или около того. Ризотто нельзя торопить.
Он вернулся в дом. Клэр с Филипом отхлебнули вина. Скорбный свет заходящего сентябрьского солнца отбрасывал длинные тени и полировал древние камни на пьяцце внизу.
Филип. Люди должны отвечать за свои поступки, вот и все. Взять, к примеру, Гардинга. Возможно, его изуродовали родители, я не знаю. Но многих уродуют родители, однако они впоследствии проживают вполне безобидную жизнь. Гардинг же предпочел стать тем, кем он стал.
Клэр. Ты мне толком и не рассказал, как вы с ним встретились.
Филип. Сейчас расскажу.
* * *— Гардинг тоже обретался в Норфолке. Но не там, куда ты ездила, а на противоположной оконечности графства — на востоке. Мне дали адрес: ферма где-то в глухомани посреди полного безлюдья, в нескольких милях к югу от Кингз-Линна. Там, где начинаются болота.
Не помню точно даты, но, видимо, это был конец марта, потому что по дороге туда я слушал радио и американцы к тому времени уже с неделю бомбили Ирак. «Страх и трепет», так это называлось. И пяти минут нельзя было послушать чертово радио, чтобы какой-нибудь военный стратег не принимался долдонить об этом «страхе и трепете». Странное было ощущение: я съехал с шоссе и двинул по пустынной местности — в Норфолке тишина наступает как-то сразу: не успеешь оглянуться, а цивилизация уже осталась позади, — а по радио только и говорили, что о разрушениях и резне, и все эти американские парни гордились тем, в какой дикий «трепет» они нас всех вогнали. Полагаю, не трудно внушить трепет кому угодно, если за дело берется самая богатая страна в мире, которая тратит половину своего богатства на создание устройств, вышибающих из людей мозги. Впрочем, трепет бывает разный, согласна? Иногда пейзаж приводит тебя в такое состояние. Кругом так красиво, так тихо. Водная гладь, раскинувшаяся на многие мили. Только ты и птицы. А эти норфолкские небеса! Летом они фантастические. В тот день небо было просто серым, серебристо-серым. Но… какая же тишина вокруг! По-моему, вот от такого городского жителя и прошибает трепет. Я выключил радио и, прежде чем отправиться на поиски фермы, остановил машину, заглушил двигатель, вылез и просто слушал тишину.
Я понял, почему он решил поселиться здесь.
Дом был виден за несколько миль. Никаких лесов вокруг, и земля абсолютно ровная. Только заросли тростника, куда ни глянь, и эти странные протоки, вырытые сотни лет назад, но по ним до сих пор беспрепятственно течет вода, и такое впечатление, будто их недавно соорудили. Причудливый пейзаж. С одной стороны, все как на ладони, а с другой — затерянный мир, куда никто лишний раз не сунется, чтобы наведаться к Гардингу. Уж не потому ли он туда перебрался? И не прячется ли он от кого-нибудь или от чего-нибудь? Подозреваю, полиция не раз интересовалась им за последние годы, он ведь много чего наговорил и повывешивал в Интернете, а еще эти диски в придачу. Я подумал, возможно, он решил залечь на дно, пока тучи на головой не рассеются.
Над фермой вился дымок. Но когда я подъехал поближе, то увидел, что дым поднимается не над жилым домом, но из трубы в старом трейлере, который Гардинг поставил во дворе. В трейлере жили две женщины — или, скорее, девушки, не знаю, к какой категории их причислить, но на вид им было слегка за двадцать. Он называл их Сцилла и Харибда; я так и не понял, что они там делали, разве что помогали ему на ферме. Обе были очень хорошенькими. Не знаю, где он их нашел и как уговорил приехать туда.
Словом, затормозил я и попытался собраться с мыслями. Я представления не имел, что ему скажу и даже зачем сюда явился. Полагаю, в основном из любопытства. Мне хотелось понять, как человек, которого мы знаем со школы, — или думали, что знаем, — способен превратиться вот в такую особь. Похоже, то, что случилось с Гардингом, исказило все мое прошлое — наше общее прошлое, — и я надеялся как-то его выпрямить, выявить подоплеку этого превращения, найти ему логическое объяснение. В общем, не позволить хаосу одержать верх. Но была и другая причина. Я собирался поговорить с ним о Стиве. О том, что он сделал с ним тогда в школе. Мне хотелось посмотреть, сумеет ли он оправдать свой поступок хотя бы в собственных глазах.
Так я посидел минут пять, потом подошел к входной двери и постучал громко, как только мог.
Я бы ни за что его не узнал, если бы встретил где-нибудь на улице. В первое мгновение я даже подумал, что ошибся адресом. Он носил плоскую кепку — потому что почти полностью облысел, как я позже выяснил, — маленькие круглые очки в стальной оправе и вдобавок отрастил невероятно густую бороду, спускавшуюся чуть ли не до пояса. На нем был твидовый костюм, горчично-желтый жилет, шейный платок — ни дать ни взять, английский сельский джентльмен, хотя, судя по состоянию полей, через которые я проезжал, как раз в сельском хозяйстве он пока не слишком преуспел. Физически он выглядел не очень крепким — уже начинал сутулиться и вообще был довольно тощим, — но что действительно поразило, так это его взгляд. Реально агрессивный. Не помнишь, в школе он тоже был таким? А ведь он знал, кто я, не забыл меня, и знал, что я приеду, но в его глазах читалась потрясающая враждебность, потрясающая подозрительность. Будто он только и ждал, когда я ляпну что-нибудь, и он взорвется. Я еще даже рта не успел раскрыть, но он мне уже явно не доверял. Да и никому не доверял, если на то пошло. Весь мир был у него на подозрении.
Но первая трудность, с которой я столкнулся, — я не знал, как к нему обращаться. Мне уже было известно, что он больше не желает, чтобы его называли Шоном. Свое имя он переиначил на английский манер в Джона. Джон Гардинг. Звучит приятно, солидно и совершенно по-английски. Я знал, что его отец был ирландцем, но когда упоминал об этом, он делал вид, будто не слышит. Только однажды заявил, что его отец — ирландец лишь наполовину, и начал приводить всякие тому доказательства. Но в целом об отце почти не говорил. По его словам, мать играла в его жизни куда более важную роль, ее фотографии были повсюду — на полках, на камине, на рояле. Выглядела она устрашающе, прямо скажем. Как женщина из 1930-х годов, а не из 1970-х. Как училка, по милости которой тебе снятся кошмары. На нескольких снимках у нее в глазу торчал монокль.
Должен признать, в доме у него было довольно чисто и опрятно. Полагаю, без Сциллы и Харибды тут не обошлось. Правда, чистить и приводить в порядок там было особенно нечего. Имущества немного. Мебель почти отсутствовала, только стол, за которым ели, и стол, за которым работали; в одной из комнат он устроил кабинет, там стоял компьютер. Но книги лежали повсюду — не только в кабинете, но по всему дому, на кухне, в прихожей, в ванной. Огромные стопки книг. На любую тему. Сочинения по краеведению и топографии, но и всякая муть тоже, вроде оккультизма, колдовства, язычества. Много классической литературы. Романы, сотни романов — но не современных, а написанных в восемнадцатом или девятнадцатом веках. Книги по истории, политике. «Майн кампф», понятное дело. И куча книг о восточных религиях. Особенно об исламе. Очень эклектичный подбор, верно. Но весьма впечатляющий. Не припомню, чтобы в школе он много читал.
Самое смешное, нам не о чем было разговаривать. Гардинг, во всяком случае, явно не испытывал желания заводить беседу, а к тому, что я говорил, он интереса не проявлял. Рутинные вопросы типа «Как дела?» и «Что у тебя происходит?» оставались практически без ответа.
Я попробовал рассказать ему о ребятах из школы, но он меня перебил, и довольно грубо. «Я не помню этих людей», — отрезал он. Не помнил ни Дуга, ни тебя. Лишь сказал: «Вы все были привязаны к земле. Земляные люди». Уж не знаю, что бы это значило. Исключение составил только Бенжамен. Его глаза на миг загорелись, когда я упомянул это имя. Гардинг спросил, издал ли Бенжамен свою книгу. Я ответил, что нет, ему никак не удается ее закончить. И Гардинг вроде даже огорчился. Сказал, что у Бенжамена «был потенциал».
Я рассказал, как Бенжамен его нашел, как наткнулся на запись в книге отзывов в Дорсете, и спросил, помнит ли Гардинг, что он там понаписал. Он ответил, что, конечно, помнит, но больше он таких вещиц не пишет. Артур Пуси-Гамильтон мертв, и тело его давно остыло. Я спросил, насколько глубоко он вживался в этот образ. Он ответил, что очень глубоко. У Гардинга была теория: если хочешь написать хорошую сатиру или пародию, ты должен любить предмет своих насмешек — до определенной степени. Выяснилось, что он детально изложил эту теорию в книге, над которой работал, — «История английского юмора», начиная с Чосера и кончая Вудхаузом. Он много говорил о своих книгах. Ни одна не была опубликована. Но в заключение вдруг заявил, что «отверг» юмор, — таким тоном люди сообщают, что бросили курить или перешли в другую религию. Одно время Гардинг обретался в монастыре — вот тебе и еще одно сходство с Бенжаменом, — где почитали святого по имени Бенуа. Монахи старались жить по заветам этого Бенуа, сводившимся к двум основным правилам: не шутить и не смеяться слишком часто. Якобы смех греховен, и человеку не подобает смеяться. Вообще слова типа «грех, святость» стали для Гардинга очень важны. Он их часто вставлял.
![Олег Языков - Крылья Тура [2 том, 1 часть, "Сталинград", с илл.]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
