Михаил Барышев - Вороний мыс
Вечером капитан Усик снова показал характер. Высмотрев под бухтой троса драчовую пилу, красную от свежей ржавчины, он устроил Бабичеву разнос.
— Из-за паршивой железки, Иван Трофимович, вы готовы человека со свету сжить, — в сердцах сказал Василий, оттирая тряпкой, смоченной в солярке, ржавчину на пиле. — Шваркнуть ее за борт, и все дело. Из-за чепуховины людей грызете.
— Люди эту чепуховину делали, а ты ее — за борт. Я, Василий, выше всего труд человеческий уважаю. В следующий раз такое замечу, из твоей зарплаты вычту!
— По какому же праву вы из моей зарплаты будете вычитать? — вскинулся Василий. — Я законы знаю. Трудовое право от корки до корки проштудировал. Ни копейки вам у меня не вывернуть. При социализме живу. Советский закон защищает трудящихся от произвола.
Вечером, когда Ивашин и Бабичев, расстелив на полубаке брезент, улеглись спать на вольном воздухе, Василий вспомнил недавнюю стычку с капитаном.
— Завтра часов в пять поднимет… Правительство установило семичасовой рабочий день, а тут вкалываешь от темна до темна и никакой тебе благодарности. Еще грозят из зарплаты вычитать… Человек социалистического общества должен всесторонне развиваться, образование повышать, а тут часу лишнего не выкроишь, чтобы в учебник перед сессией заглянуть.
— Полагаются ведь отгулы за переработку.
— Полагаются. Только их у нашего кэпа ни за какие коврижки не получишь. Сам не гам и другим не дам. Копит товарищ Усик переработку для буренки.
— Для какой буренки?
— Обыкновенной, с хвостом и рогами. Соберет отгулы к покосу и ишачит по ильменям от зари до зари, корм запасает. В магазинах молока хоть залейся, а ему непременно требуется персональная буренка. Он же хозяйство развел, как у мелкопоместного дворянина… Корова, телок, два кабанчика, гуси, курей десятка два…
— А у вас есть кто-нибудь?
— Надумала мать весной козу покупать, но я так ее шуганул, что в один момент эта затея кончилась. Мы, говорю, в данный момент всем обществом в коммунизм шагаем. Ты что, туда и козу на веревке потащишь? Читала, говорю, какие кругом животноводческие комплексы строят на началах сплошной индустриализации?.. Обидно ей, видите, что у соседей хозяйства, а у нас по двору одна кошка гуляет. Неловко ей в магазине молоко покупать, бабы над ней подсмеиваются. Одним словом, отсталая психология. Этот рейс сплаваю и выбью у кэпа отгулы. Конечно, к сессии я еще с зимы подготовился, но сейчас полагается все повторить, методист советует.
Ивашин подумал, что методист советует правильно. Но если в путину Бабичев начнет следовать его советам, несознательная рыба скатится в море, и хозяйство останется без производителей.
Разбудило Игоря солнце. Багровый, каленого кирпича шар вылез из-за стены камышей и озорно ударил в лицо косыми яркими лучами. Игорь перевернулся на другой бок, но и там его настигло неугомонное солнце, брызнув в глаза отсветами в стеклах капитанской рубки. Сообразив, что никуда не денешься от ликующего во всю ширь пригожего утра, Ивашин сел и закурил сигарету, чтобы поскорее прогнать остатки сладкого сна на полубаке.
Иван Трофимович сдал вахту помощнику, обошел судно, потрогал буксир и уселся покурить рядом с Игорем.
— Сны, наверное, Василий досматривает, — сказал капитан, кивнув на Бабичева, просторно разметавшегося по брезенту. Матрос посапывал, чмокал губами и морщил лоб. Наверное, ему грезились голубые океанские просторы, шумные порты, коносаменты и тайм-чартеры. А может, он просто ссорился с Усиком, выбивая у него честно заработанные отгулы…
— К вечеру на тоне будем. Там быстро управимся, и обратно. Скучно вам у нас. Я же говорил, что ничего интересного не будет. Вам ведь подавай героические случаи. А у нас тихо. Нормально работаем, без героических случаев.
Вглядевшись пристальнее в лицо Усика, Игорь сообразил, что капитан «Жереха» все-таки не стар. Кожу на его лице выдубили не прожитые годы, а работа на ветре, на солнце, на стуже, на воде.
— Не люблю я этих самых случаев, — говорил Иван Трофимович, потягивая сигарету и оглядывая широкую реку глазами, в которых снова стыло успокоенное и сонное выражение. — Я недомерком еще матросить начал. Отца в сорок пятом под Прагой убили, нас у матери четверо осталось, и я в двенадцать лет за старшего… Война в разное время для каждого кончилась. Один в День Победы отвоевался, а мне еще десятка полтора лет пришлось сражаться, пока всех на ноги не поставил. Время тогда было крутое, голодное. Эго теперь — получил зарплату, топай в магазин, и никаких тебе заботушек. Тогда своим хозяйством держались, да еще рекой. Добрая у нас река, хорошая. Прикипел я душой к ней сызмальства так, что бульдозером отсюда не сдвинешь. Сына тоже хочу речником сделать. Мал он еще, третий класс кончил, а у отца хитрая думка есть.
Ивашин слушал капитана и думал, что хитрой думкой Усик будет привязывать сына не только к реке, но и к гусям, боровкам и корове, что разгуливают у него по двору, огороженному наверняка прочным забором.
— Поднимать надо студента… Не толкнешь, до обеда продрыхнет. Спит так, будто на пожарника экзамен сдает… Отец его у нас капитанил, да восемь лет назад беда случилась, и погиб мужик. Мать пенсию получает. Справно живут, в чистых туфлях с малолетства ходить приучен. Не пошел парень по батьковой тропочке… Вставай, Василий! Пора приборку делать.
Пока матрос протирал глаза и потягивался, Усик дал указание по приборке, не забыв упомянуть и о ржавчине на якорной цепи, и о краске, содранной на борту при швартовке, и о лопнувшем причальном тросе, который надо было срастить.
— Слыхали? — сказал Василий, когда капитан ушел отдыхать. — За двое суток не управиться… Ладно, дома он на собственном хозяйстве спину дугой гнет. Но здесь-то зачем ему вытягиваться. Трос же новый можно со склада выписать. Будто наше государство жлоб, будто у него лишней бухты троса не найдется. Половине мира помогаем, а он на паршивой веревке экономию наводит… Знает же, что мне еще надо три предмета повторить, а наваливает и наваливает работу. Ему хоть воду толки, а чтобы без работы никто не сидел. Дождется, со своими замашками, что ему опять в прорези пролом устроят.
— Какой пролом?
— Вставили прошлую путину нашему кэпу фитиль, — засмеялся Василий. — До сих пор по исполнительному листу платит.
— За что же?
— Виноватого не нашли, и пришлось Усику, как материально ответственному лицу, собственными денежками отдуваться. Какой-то тип у груженой прорези борт потихоньку проломил. Пока мы прорезь буксировали, чуть не половина рыбы в пролом ушла. У нас народ крутой, его до крайности доводить нельзя, а наш кэп всюду нос сует. Браконьеры ему, например, не по нраву. И мне эти хапуги поперек горла. Но на такое дело есть же рыбная инспекция. Наш Иван Трофимович хочет быть святее папы римского.
На тоне управились быстро. Сдали порожняк, завели буксир на груженые прорези, поели ухи, досыта запили ее зеленым калмыцким чаем и отправились в обратный путь.
Снова рокотал мотор и вздымались под носом буруны. Теперь, когда шли с грузом и против течения, берега тянулись невыносимо медленно, и иной раз часами надоедливо маячил какой-нибудь матерый карагач, стоящий на береговом угоре.
К ночи пал ветер, развел на реке волны и притащил тучи, просыпавшие мелкий, как пыль, надоедливый дождь. С полубака пришлось убраться в тесный кубрик, душно пропахший соляркой. Койка оказалась коротка, и Игорь всю ночь проворочался почти без сна, слушал, как сердито плещут за железной стенкой борта разыгравшиеся волны, покрикивает в переговорную трубку капитан Усик и по-звериному тоскливо воют ревуны встречных судов.
Едва в иллюминаторы пробился рассвет, Ивашин вышел на палубу и поежился от промозглого ветра.
— Идите в рубку, Игорь Петрович! — пригласил капитан. — Вишь, как распогодило. Прорези течением сносит, а тут еще волна расходилась. Лопнет буксир, хлопот не оберешься.
Иван Трофимович сноровисто крутил штурвал, и глаза его посверкивали остро и зорко, вглядываясь в ненастную пелену, закутавшую реку. Навстречу то и дело выплывали размытые силуэты буксиров, за которыми темнели громадины груженых барж и тупоносых плашкоутов, возникали белесые призраки быстроходных пассажирских теплоходов, совались чуть не под нос тени вертких баркасов. «Метеор», выскочивший из туманной пелены, пролетел всего метрах в пяти от прорезей.
— Куда тебя черт несет! — испуганно крикнул Усик, поспешно перекладывая руль, чтобы держаться поближе к берегу со своими неповоротливыми прорезями.
Пугающе выли сирены, мигали тусклые огни бакенов, трепыхались едва различимые флаги отмашек. Кисель дождя лишал видимости. Иван Трофимович, наверное, не глазами, а чутьем угадывал фарватер, примечал тревожные мигалки на мелях, буруны на перекатах и створные знаки.
