Умберто Эко - Таинственное пламя царицы Лоаны
Это стихотворение выглядело совершенным ребусом. Мне удалось расшифровать только следующее. В указанную пору мне выпали переживания, которые воспринимались как героические, по крайней мере покуда героями в них выступали другие, не я сам. Решивши устранить все реликвии детства и отрочества, вступая во взрослый возраст, я соблазнился — захотелось реконструировать ситуации, в которых был взлет, и была уверенность. Но я застопорился на проверке, на контрольном посту (на последнем блокпосту всей войны, провоеванной около дома), и отказался от борьбы… Как так? А по какой-то причине, о которой или не мог, или же не хотел вспоминать. Причина как-то была сопряжена с Диким Яром.
Ну, вот опять возник этот самый Дикий Яр. Что, меня кромешницы перепугали до такой невозможности, что я решил похерить все? Или когда я понял, что окончательно утрачиваю существо заключенное, я устроил себе из военных дней в Диком Яру миф о любовном фиаско? А если уж так — то отправил в неведомый миру тайник, в капеллу, все, из чего я состоял до того времени?
Ничего тут мне не оставалось. В смысле, в Соларе. Осталось только сделать вывод, что, упрятав под замок память детства и сделавшись студентом, я выбрал профессию — старинные книги, — чтобы отдаться прошлому, которое было по определению не мое и не могло никак обольстить меня.
Но кто же было это существо заключенное, которое, отдалившись, довело меня до отправки в тайник всей лицейской жизни, всех соларских лет? Была, значит, и у меня signorinella, бледная девица, соседка по шестому этажу? И что, весь этот роман сводился только к пошлому куплетику из разряда тех, которые каждый хоть единый раз в жизни да пропоет?
Возможно, информация о романе сохранилась у Джанни. Когда влюбляются, особенно в первый раз, обычно открываются закадычному другу.
Несколько дней назад я удерживал Джанни, чтобы он не рассеивал туманы моих воспоминаний спокойными лучами своей памяти. Но тут уж деваться было некуда. Только прибегнуть к памяти Джанни.
Я позвонил ему вечером, мы проговорили несколько часов. Я начал сыздали, с Шопена, и Джанни подтвердил, что действительно радио было для нас единственным источником серьезной музыки, к которой нам обоим выпало тогда приохотиться. В городе, но мы уже заканчивали лицей, открылось Общество любителей симфонической музыки, где проходили время от времени фортепьянные и скрипичные концерты. Самое большее, на что можно было рассчитывать, — выступление трио. Из нашего класса на концерты ходили четыре человека, ходили в общем почти таясь, потому что прочие оболтусы мечтали только протыриться в бордель, невзирая на несовершеннолетний возраст, а на нас за Шопена и концерты они смотрели так, будто мы полубабы.
Замечательно. Значит, какие-то совместные трепетания у нас с Джанни были. Во имя этого, с богом…
— А не пытался ли я, когда был на третьем курсе лицея, ухаживать за кем-нибудь?
— Так и это ты забыл, выходит дело? Нет худа без добра… Зачем в этом копаться. Столько лет прошло, какая разница теперь. Бог с этим, Ямбо. Думай лучше о своем здоровье.
— А ты не будь свиньей. У меня накопились кое-какие вопросы, нужно ответить. Мне необходимо узнать именно про то, о чем я спросил.
Он кряхтел и колебался, потом все-таки разверз уста и пошел рассказывать с таким воодушевлением, как будто героем-любовником был он, не я. Дело так почти и обстояло, потому что, сообщил он мне в скобках, до тех пор сам-то он был неуязвим для любовных стрел, а когда влюбился я, он до того опьянялся моими признаниями, будто сам участвовал в этой драме.
— И она действительно была самая хорошенькая в классе. Тебя только самая красивая устраивала. Влюбляться так влюбляться.
— Кого же может полюбить урод? Конечно, самую красивую из женщин![311]
— Что это?
— Да так, само собой выскочило. Рассказывай о ней. Как звали ее?
— Лила. Лила Саба.
Красиво. Красиво звучит. Будто мед во рту.
— Лила. Прекрасно. Как это все у нас там происходило?
— На третьем курсе мы, мальчишки, были именно что мальчишками с прыщами и в вечных штанах до колен. Они же в это время уже становились женщинами, на нас не желали глядеть. У них в поклонниках были студенты из институтов, студенты ждали их на выходе из школы. Ты как увидел эту Лилу, так сразу окосел. Ну, вроде Данте и Беатриче. Кстати, это не полностью шутка. Тогда мы как раз в лицее проходили «Новую жизнь» и «Свежие светлые и сладкие воды»,[312] и ты все это читал часами наизусть, потому что стихи говорили именно о тебе. В общем, это был солнечный удар. Несколько дней ты ходил в полуобмороке, с комом в горле, к тарелке не прикасался, родители решили, что ты у них болен. Потом ты стал активно выяснять, как же ее зовут, но не решался спрашивать напрямую, а то ведь поймут и догадаются… На наше счастье, у нее в классе была такая Нинетта Фоппа, похожая на хорька, симпатичная, и ты с ней жил в одном дворе, и вы играли во дворе с этой Нинеттой с самого вашего раннего детства. Так вот, столкнувшись с ней в подъезде, здрасте-здрасте, поговорили о том о сем, а потом ты спросил, что за подружка была с ней несколько дней назад. И так узналось по крайней мере имя.
— А после?
— Говорю же, ты превратился в зомби. А так как в ту эпоху ты был ужасно религиозный, то двинул прямо к духовнику. Дон Ренато был из тех священников, что ходят в берете, раскатывают на мотоцикле, и все говорили, что он очень широких взглядов. Он разрешал тебе даже читать книги, занесенные в «Индекс».[313] Для того чтоб отрабатывать критический подход. Я бы вот не решился рассказывать про такое дело попу. Но тебе же надо было выговориться. Вроде как в том анекдоте, как один попал на необитаемый остров вместе с самой красивой киноактрисой на свете, ну, у них там все произошло чего надо, казалось бы, он должен быть счастлив, но все-таки ему чего-то не хватает. Наконец он уговаривает ее переодеться мужчиной и нарисовать себе жженой пробкой усы. Потом он подходит, берет ее под локоть и шепчет: «Знал бы ты, Густаво, кого я уломал сегодня…»
— Не опошляй, для меня это важнейшая тема. Что сказал дон Ренато?
— Что мог сказать священник, сколь угодно широких взглядов? Что чувство твое благородно и достойно и даже сообразно природе, но что не следует принижать его, превращая в физическую связь, потому что к таинству брака необходимо подойти сохранив чистоту, а значит, ты обязан хранить этот секрет в глуби сердца.
— А я на это?
— А ты на это, как последняя задница, послушался и сохранил секрет в глуби сердца. Мне представляется, отчасти потому, что ты ужасно боялся к ней подступиться. Но все-таки глуби сердца тебе было немножко мало, и поэтому ты вываливал все это на меня, и мне приходилось с тобой работать в паре.
