Александр Проханов - Господин Гексоген
Раздувая сорные вихри, вертолет опускался, и к нему понесли носилки.
Он, Белосельцев, был повинен в смерти Ходжаева. Тот принял его в своем доме как желанного гостя. Уложил на шелковые подушки в чистой спальне под старинным горским оружием. Не ведал, что где-то в стволе уже находится меткая пуля, которая пробьет ему сердце.
«В полдневный жар, в долине Дагестана… – отрешенно бормотал Белосельцев, отставая от носилок, провожая взглядом убитого. – С свинцом в груди лежал недвижим я… – Носилки удалялись, и на них виднелась торчащая борода и крупный каменный нос. – В груди моей еще дымилась рана… – Из транспортера вытаскивали новые носилки, и кто-то лежал на них без сознания, и капельница над ним чуть мерцала. – По капле кровь точилася моя…»
Белосельцев стоял в вечерних холмах между взлетающим вертолетом и отъезжающим транспортером, и две горы зажгли на вершинах погребальные рубиновые лампады.
Наутро сопротивление ваххабитов было сломлено. Часть сгорела и обуглилась под развалинами. Другая часть вместе с неуловимым Басаевым пробилась в горы и, окровавленная, унося на плечах раненых, вернулась в Чечню. Мирные селяне, унося на руках детей, расточились по окрестным тропинкам, хоронясь в соседних ущельях, слыша, как ухают взрывы среди испепеленных домов. Штурмовые части, обескровленные, утомленные, отходили из Кара-махи. Им на смену в село входили части внутренних войск. Вели «зачистку», прочесывали изувеченные сады, взорванные постройки. Забрасывали гранатами подвалы. Пускали наугад очереди в сараи и курятники. Впрыскивали рыжие струи огнеметов в амбразуры, где еще отстреливались обреченные снайперы ваххабитов.
Белосельцев вместе с подразделением внутренних войск входил в село. Он шел в гору по сельской улице, в ребристой танковой колее, прорубившей в дороге длинный мучнистый желоб. Под ногами, раздавленный танком, лежал черно-красный ковер. Цветная шерсть была перетерта стальными траками, кавказский орнамент был в рубцах гусениц. Глаза слезились от гари, горло жгло от едкого зловонья, кругом истлевало тряпье, остывала окисленная броня, дымились остатки сгоревшей плоти. Окровавленные бинты, раздавленные медные гильзы, расколотая на черепки восточная ваза, мятый башмак, труп овцы, расплющенный, с красным костровищем раздробленных костей, опушенный каракулем, с дикой, оскаленной головой, из которой выпал распухший язык. Белосельцев шел в танковой колее, и кто-то невидимый из-за туманного солнца вещал ему: «Это ты. Твой путь. Уже не свернешь никуда».
Он прошел сквозь проломленные ворота на крестьянское подворье, где дом, разбитый прямым попаданием бомбы, был похож на убитое вьючное животное, рассыпавшее при падении свою поклажу: цветные подушки, стекляшки, изделия из металла и глины, утварь, сосуды, книги, матерчатый абажур, обломки кровати, медный самовар.
И он испытал такую пустоту, которую нечем было заполнить. Взмолился, обращаясь к Тому, Кто задумал для него это испытание. Ведет по аду, убеждая, что это он, Белосельцев, сам сотворил этот ад по образу своему и подобию, воплотил чертежи кромешного ада, жившего в нем изначально.
«Убей меня!» – молил Белосельцев, глядя на бледные пузырьки взлетавших трассеров, желая, чтобы очередь изменила направление, прилетела и убила его, и он рухнет к стволу, чтобы не видеть жуть, окружавшую его.
Он брел дальше, вымаливая для себя пулю, обходя дымящиеся головни и руины.
Солдаты в раздутых бронежилетах, в черных тяжелых шлемах, похожие на космонавтов, подступили к зеленой калитке. Двое встали по обе стороны, спиной к забору, воздев автоматы с подствольниками. Двое других, отступив, нацелили на калитку стволы. Третий, набычившись, держа наотмашь гранату, разбежался, ударил плечом в калитку, расшибая ее, вваливаясь с криком во двор. Остальные ловко нырнули следом, погружаясь в глубину подворья. Белосельцев отрешенно шагнул за солдатами.
Дом был нетронут, на каменном основании, с деревянной галереей, с черепицей, из-под которой ниспадали узорные водостоки. На перильцах было развешано белье – выстиранные рубахи, женские юбки, цветные наволочки. На дворе был сложен очаг, на котором стояли кастрюли, горшки, масленые сковороды. Посреди двора на сухой земле лежала крохотная убитая девочка в нарядном складчатом платье, с черными прядками, смуглым, неживым лицом. Над ней склонилась обезумевшая длинноволосая женщина, нечесаная, с черными подглазьями, с дико мерцавшими глазами. Рубаха ее была расстегнута, она свесила к девочке большую фиолетовую грудь, совала в мертвый рот твердый коричневый сосок. Что-то бормотала, гулила, припевала, не обращая внимания на солдат, топавших мимо пыльными ботинками, проносившими над ее косматой головой опущенные стволы автоматов.
На солнечном дворе стояла железная кровать с пружинами. На ней, раскинув усталые руки, лежала мертвая женщина, и двое солдат насиловали голый остывающий труп. Сбросили бронежилеты и шлемы, откинули автоматы. Один колыхался на женщине, двигая тощими ягодицами, другой держал женщину за босую стопу, и его глаза, не видя Белосельцева, были полны безумным солнечным блеском.
«Ну убей же меня!» – выкликал Белосельцев, ступая по растресканной, пустой до горизонта планете, на которой, освещенная солнцем, стояла железная кровать, и под мертвой женщиной и накрывшим ее солдатом тягуче скрипели пружины. Через улицу солдаты окружили каменный дом, увитый до крыши корявой лозой винограда. В каменном основании дома синела дощатая дверь. Солдаты наставили на дверь автоматы, один с мегафоном громогласно гудел. Металлические звуки ударялись о стену дома, о маленькую синюю дверь:
– Выходи без оружия!.. Руки поднять!.. Гарантируем сохранение жизни!.. В противном случае дом будет взорван!..
– Кто там? – спросил Белосельцев усталого офицера в шлеме, из-под которого стекал липкий пот.
– Главарь ваххабитов… Сына его убили, а он из пулемета отстреливался… Да, видно, патроны кончились…
– Выходи без оружия!.. – продолжал гудеть мегафон. – Руки поднять!.. Гарантируем сохранение жизни!..
Дверь отворилась, и в темном прогале, покачиваясь, просовывая наружу длинные руки, вышел человек, тяжелый, тучный, с длинной, упавшей на грудь бородой, в белой вязаной шапочке. Он был одет в тесную, не сходившуюся на груди куртку, в короткие, не по росту, штаны, из которых упирались в землю крупные ноги в бутсах. Глаза человека, привыкая к солнцу, смотрели на солдат лениво и подслеповато.
– Ближе!.. – командовал офицер, подступая к бородачу. – Руки держать!.. – длинным, лающим криком понукал ваххабита, видя, как тот опускает руки.
Тот медленно опускал тяжелые, натруженные ладони, которые от усталости был не в силах держать. Ладони опали к поясу, вяло распахнули куртку. Глаза его вспыхнули кругло и грозно. В руках оказалась граната. Грохочущие очереди, пробившие ему грудь во многих, брызнувших кровью местах, совпали с трескучим взрывом, который он, казалось, кинул в солдат. Упал с дымящейся ямой в груди, и рядом стонали и корчились посеченные взрывом солдаты. Другие, отступая, били издалека, окружая лежащего боевика пыльными кудряшками попаданий.
