Александр Проханов - Господин Гексоген
Шаркая ботинками, бегом, повлекли носилки к палатке. Белосельцев разглядел на продавленном брезенте длинное обмякшее тело в разодранной, окровавленной форме, белое остроносое лицо с офицерскими усиками и выпуклые, бредящие глаза. – На первый стол!.. – Немолодой врач в зеленоватом комбинезоне и шапочке вышел из палатки, пропуская носилки, глядя, как из транспортера выносят второго раненого. – Вы мне носилки поштучно сдавать будете!.. Не напасешься! – прикрикнул он на солдат, запаренный и раздраженный, с потемневшими от пота усами.
Вторые носилки прошелестели мимо Белосельцева, и он не увидел лица, а только огромный забинтованный куль головы с проступившими ржавыми пятнами.
Транспортер умчался. Солдаты гуськом вышли из лазарета и скрылись за грузовиком в тени, и оттуда потекли табачные дымки.
– Ведро!.. Дайте ведро, черт возьми!.. – Из палатки высунулась голова в очках, в зеленом хирургическом колпаке, зло, не находя солдат, осмотрела замусоренную землю, на которой стояло эмалированное ведро. – Ведро, быстро! – приказал Белосельцеву доктор, и тот схватил ведро, послушно и торопливо нырнул в палатку.
В переднем отсеке на земле размещались носилки, и на них мычали, булькали, лежали пластом, вяло шевелились раненые, в слизи, сукрови, источая кислый запах страданий, больных выделений, закатив недвижные, полные слез глаза, над которыми, прикрепленные к брезентовой кровле висели капельницы.
Второй отсек был операционной. В нем вытянулись два стола под горящими хромированными лампами. За обоими работали бригады хирургов. На полу валялась скомканная одежда. В слепящем свете лучилась сталь инструментов, брызгала кровь; сахарно-белая, расщепленная, в розовых острых осколках, сверкала кость. Лицо раненого было закрыто накидкой. Мелко вздрагивал впалый, с грязным пупком, живот. Волосатая голая нога была согнута дважды – в выпуклом, голубоватом колене, и ниже, там, где на сухожилиях и обрывках кожи висела раздробленная голень. Эту голень со скрипом и хрустом, как водопроводную трубу, перепиливал ножовкой хирург, скаля от напряжения зубы. Его помощник поддерживал ногу за пятку и скрюченные пальцы. Нога отпала, помощник, поискав глазами, увидев в руках Белосельцева ведро, сунул в него ногу. Белосельцев ощутил ее тяжесть, увидел торчащие желтые ногти и мозолистую, чернильного цвета стопу. Хирурги склонились над остатком ноги, выхватывали пинцетами ломкие костяные иглы, смачивали рану спиртом и йодом, накладывали быстро промокавшие тампоны. Накидка на лице раненого шевелилась, втягивалась в яму рта и вновь выдувалась.
«Ты должен это видеть!» – звучало под сводами палатки, и Белосельцев смотрел, не падая в обморок, уберегаемый от умопомрачения чьей-то беспощадной, карающей волей.
На соседнем столе хирурги разматывали марлевый слипшийся ком, из которого выглядывали ноздри и дырка рта. По мере того, как разворачивались бинты, ржавое и сухое пятно на них становилось красней и влажней, пока не открылась белобрысая голова с пулевым ранением в череп. Из круглой просверленной раны поднимался и опадал крохотный красный пузырик. Глаз под белесой бровью был наглухо стиснут, словно от боли. Другой, выдавленный пулей, вывалился с набухшим белком, с рубиновой сетью сосудов, расширенным омертвелым зрачком. Хирурги промывали рану, вставляли тампон, и звуки флейты меняли тембр, словно игрок накладывал палец на отверстие в дудке.
«Ты должен на это смотреть!» – требовал властный голос, и Белосельцев смотрел, чувствуя, как выдавливается у него один глаз и в сердцевине мозга разгорается колючая звезда боли.
Раненых сняли со столов, в чистых бинтах, на которых, как на белых рушниках, кто-то начинал вышивать красные листья и ягоды. Их место на столах заняли двое других.
– Первый танкист попадается. – Хирург, наблюдая, как разоблачают раненого, сволакивают с него закопченные мокрые лоскуты, обратился к другому хирургу, протиравшему спиртом очки:
– В Грозном одни танкисты и водители бээмпэ попадались.
Второй не ответил, пил из пластмассовой бутылки теплую воду.
С обожженного танкиста снимали прилипшую форму, и она отклеивалась от спины вместе с кожей, как горчичник. Санитары отделяли лоскуты кожи, словно открывали на спине переводную картинку – красную, мокрую, пузырящуюся, изрытую пламенем, прикосновением раскаленной брони. Раненый лежал без чувств, щетинистая щека была темна от копоти, и доктор вкалывал в набухшую черную вену полный шприц наркотика.
На это было невыносимо смотреть. Для Страшного суда, куда его призовут, было собрано вдоволь свидетельств.
Белосельцев направился к выходу, но вдруг обернулся. На соседнем операционном столе лежал обнаженный солдат, стройный, с округлыми мышцами, похожий на античную статую. На его груди, доставая крыльями до сосков, был выколот синий орел. Белокурый чуб, который утром так лихо раздувался от ветра, был темен от липкого пота. Солдат громко дышал, и при каждом вздохе из пробитого живота выталкивался фонтанчик крови.
– Маменька, родная, приди, помоги!.. – жалобно умолял раненый. – Маменька, родная, больно!.. Приди, помоги!..
Солдат смотрел на Белосельцева синими, полными слез глазами и не видел его. Не мог знать, что этот сутулый, несчастный, немолодой человек, с худым заостренным лицом, был причиной его смертельной раны.
Белосельцев вышел из палатки под вечереющее, прозрачно-зеленое небо, в котором крохотной личинкой приближался вертолет за очередной порцией раненых.
На дороге возникло мутное облако, в нем воспаленно горели фары санитарного вездехода. Машина подлетела и встала, светя огнями. Люди попрыгали с брони, и Белосельцев увидел дагестанских ополченцев, в запыленных камуфляжах, с карабинами, в кепках, папахах, панамах. Торцевые двери открылись, из них извлекли носилки, на которых, бородой вверх, сцепив на животе большие пятерни, лежал Исмаил Ходжаев. Белосельцев узнал его насупленные суровые брови, крепкие губы, горбатый нос, казавшийся высеченным из камня.
– Как получилось?.. – ахнул Белосельцев, торопясь за носилками, когда их подносили к палатке.
– В Кара-махи пуля в сердце попала, – ответил ополченец в папахе, тот, который еще недавно в старом саду Ходжаева жарил в яме барана.
Из палатки вышел военврач. Потрогал Исмаилу запястье. Пробрался пальцами под всклокоченную бороду и пощупал артерию. – Мертвый… Остывает… Несите его к вертолету…
Раздувая сорные вихри, вертолет опускался, и к нему понесли носилки.
Он, Белосельцев, был повинен в смерти Ходжаева. Тот принял его в своем доме как желанного гостя. Уложил на шелковые подушки в чистой спальне под старинным горским оружием. Не ведал, что где-то в стволе уже находится меткая пуля, которая пробьет ему сердце.
