Патриция Хайсмит - Цена соли
«Она только похожа, — подумала она, — она не совсем такая, не совсем» — но узнавание потрясло ее до глубины души, росло в ней, пока она смотрела на картину и понимала, что картина — точно такая же, только намного больше, и что она видела ее много раз в коридоре, который вел к комнате для занятий музыкой, пока ее не сняли, когда она была еще маленькой — улыбающаяся женщина в изысканном платье стоит в каком-то дворике, рука прижата чуть ниже горла, голова высокомерно повернута вполоборота, словно художник настолько поймал ее в движении, что даже жемчужные серьги в каждом ухе, казалось, еще колышутся. Она узнала низкие, твердой лепки скулы, полные, кораллового цвета губы, улыбку в уголке рта, насмешливо прищуренные веки, сильный, не очень высокий лоб, который даже на картине, казалось, немного нависал над живыми глазами, которые знали все наперед, и сочувствовали, и смеялись одновременно. Это была Кэрол. Теперь, в этот долгий момент, пока она не могла отвести от картины глаз, нарисованные губы улыбнулись, а глаза оглядели ее ни с чем иным, как с издевкой; последняя завеса была поднята и обнажила лишь насмешку и злорадство, великолепное удовлетворение совершенным предательством.
Судорожно вздохнув, Тереза пробежала под картиной и дальше, вниз по лестнице. На нижнем этаже в зале мисс Грэхем о чем-то ее встревоженно спросила, и Тереза услышала свой собственный ответ похожий на дурацкое бормотание, потому что она все еще задыхалась, боролась за каждый вздох — и она пронеслась мимо мисс Грэхем и стремглав выбежала из здания.
Глава 22
ПОСРЕДИ КВАРТАЛА она открыла дверь кафе, но там играла одна из песен, которую она везде слушала вместе с Кэрол, и она позволила двери закрыться и пошла дальше. Эта музыка жила, но мир был мертв. «И эта песня однажды умрет, — подумала она, — но как же мир вернется обратно к жизни? Как вернется назад соль этой жизни?»
Она пошла в отель. В номере она намочила полотенце холодной водой и положила его себе на глаза. В комнате было прохладно, поэтому она сняла одежду, обувь и нырнула в постель.
Снаружи пронзительный голос, приглушенный в пустом пространстве, выкрикивал: «Эй, кому Чикаго Сан-Таймс».
Потом все стихло, и она прикинула, не попытаться ли ей заснуть, а тем временем усталость уже начинала убаюкивать ее — неприятно, словно опьянение. Теперь голоса доносились из коридора, они говорили о доставленном не туда багаже, и чувство тщетности и пустоты захлестнуло ее, пока она лежала там, с влажным, пахнущим какими-то лекарствами полотенцем на опухших глазах. Голоса ожесточенно спорили, и она почувствовала, как мужество покидает ее, а за ним и сила воли, и в панике она попыталась подумать о мире, что остался снаружи, о Денни и о миссис Робичек, о Фрэнсис Коттер и Пеликан Пресс, о миссис Осборн и ее собственной квартире в Нью-Йорке, но ее разум отказывался думать о них или отступить, ее разум вел себя так же, как вело сейчас ее сердце, и отказывался отступиться от Кэрол. Эти лица слились вместе, как те голоса снаружи. А еще там было лицо сестры Алисии и лицо ее матери. И последняя комната, в которой она спала в школе. И очень раннее утро, когда она улизнула из спального корпуса и бегом неслась через лужайку как молодой зверек, очумевший от весны, и увидела сестру Алисию, которая сама металась по полю, как безумная, в белых туфлях, мелькавших словно утки в высокой траве, и только через несколько минут она сообразила, что сестра Алисия гонялась за сбежавшим цыпленком. А также тот момент, в доме какого-то друга ее матери, когда она дотянулась до куска торта и опрокинула тарелку на пол, и ее мать закатила ей пощечину. Она увидела картину в школьном вестибюле, сейчас та дышала и двигалась, как Кэрол, насмешливая и жестокая, покончившая с ней, как если бы была достигнута какая-то злая и давно предопределенная цель. Тело Терезы напряглось в ужасе, а разговор в коридоре самозабвенно продолжался дальше, достигая ее слуха острыми, тревожными звуками, словно где-то снаружи, на пруду трескался лед.
— Что значит — ты сделал?
— Нет…
— Если бы ты это сделал, чемодан был бы уже внизу в гардеробной…
— Ой, да я же говорил тебе…
— Но ты хочешь, чтобы потерял чемодан я, чтобы тебя не выперли с работы!
Ее разум воспринимал смысл каждого предложения по отдельности, фразу за фразой, словно какой-то медленный переводчик, который отставал, отставал и наконец совсем потерялся.
Она села в кровати, как раз в тот момент, когда у нее в голове закончил проигрываться плохой сон. В номере было почти совсем темно, в углах залегали глубокие и плотные тени. Она дотянулась до выключателя на лампе и прикрыла глаза от света. Она бросила четвертак в радио на стене и сделала звук погромче на первой же найденной станции. Сначала это был мужской голос, а потом началась музыка — ритмичное, с восточными мотивами произведение, которое входило в программу изучения музыки в школе. «На персидском рынке» — машинально вспомнила она, и теперь волнообразный ритм музыки, под который ей всегда представлялся шагающий верблюд, вернул ее назад в небольшой класс монастырской школы, где над высокими стенными панелями были развешены иллюстрации к операм Верди. Она периодически слышала эту пьесу в Нью Йорке, но никогда не слушала ее вместе с Кэрол, не слышала и не вспоминала о ней с тех пор, как познакомилась с Кэрол, и теперь музыка стала мостиком, протянувшимся сквозь время, но не соединяющим ничего. Она взяла с прикроватного столика нож для разрезания конвертов. Он принадлежал Кэрол — деревянный нож, который каким-то образом попал к ней в чемодан, когда они собирали вещи, и Тереза сжала рукоятку и провела большим пальцем вдоль лезвия, но его реальность, казалось, отрицает существование Кэрол вместо того, чтобы подтверждать ее, и не затрагивала ее настолько, насколько затронула ее музыка, которую они никогда не слушали вместе. Она подумала о Кэрол со всплеском обиды, о Кэрол, как об отдаленном островке спокойствия и тишины.
Тереза подошла к раковине, чтобы ополоснуть лицо холодной водой. Она должна найти работу, завтра, если сможет. Это было ее идей — остановиться здесь, поработать две недели или около того, чтобы не плакать в гостиничных номерах. Ей нужно послать миссис Купер название гостиницы и адрес, просто из вежливости — еще одна вещь, которую она должна была сделать, хоть и не хотела. И может быть, стоило снова написать Харкви, подумалось ей, после его вежливого, но недвусмысленного ответа в Су-Фолс. «Я был бы рад встретиться с вами снова, когда вы приедете в Нью-Йорк, но у меня нет возможности что-то пообещать вам на эту весну. Было бы хорошо, если бы вы увиделись с мистером Недом Бернстайном, сопродюсером, когда вернетесь. Он может побольше рассказать вам о том, что происходит в дизайнерских студиях, чем могу это сделать я…». Нет, она не станет снова об этом писать.
