Алексей Колышевский - Секта-2
То был чужак явно не из здешних мест: не с равнины граничащей с Голаном Иудеи и не из более дальних областей Галилеи и Троглодиты. По всему судя, пришел он откуда-то совсем уж издалека. Людей с таким цветом кожи, совершенно лишенной загара, Азиму встречать никогда прежде не доводилось. Кроме того, незнакомец был очень высок, чуть ли не на две головы выше крестьянина, широк в плечах, шея его была толстой и мощной, будто ствол горного кедра, лоб широким, а глаза голубыми. Нос – крупный, прямой, абсолютно без седловины – вырастал, казалось, прямо изо лба. И светлая шевелюра, и под стать ей борода одинаково курчавились, словно у знатного вавилонянина или ассирийца после завивки горячими медными щипцами. Впрочем, одет чужак был совсем обыкновенно и на иудейский манер: в длинный, почти до пят, тканый хитон, в чреслах перехваченный широким кожаным поясом, и сандалии, настолько запыленные и потертые, что можно было предположить в их хозяине путника, прошедшего немало дорог, прежде чем добраться сюда. На плече его висела сильно потрепанная тощая сумка, а вот посох был превосходной работы, из драгоценного африканского черного эбена, и внизу окован железом. Азим озадаченно поскреб свою негустую, с проседью бороду. Решительно непонятно было сословие, к которому принадлежал гость. С одной стороны, если судить по одежде, это был обыкновенный, издержавшийся в долгом пути своем и вымотанный бесконечной дорогой бедняк, не имеющий сословия, с другой стороны, его осанка, вся дородная крепость фигуры и этот посох выдавали в путнике человека непростого, и уж если не аристократа, то по меньшей мере воина, а то и воинского начальника. В любом случае с таким пришельцем ухо нужно было держать востро, и Азим вначале малодушно решил про себя в ночлеге ему отказать, сославшись на какое-нибудь серьезное препятствие, якобы имевшееся в семье крестьянина. Да вот хотя бы и жена его. Могла ведь она заболеть? А какой тут может быть разговор, какой гостеприимный прием, если в доме кто-нибудь хворает? «Скажу-ка я ему вот так», – решил про себя Азим и уже открыл было рот, как вдруг незнакомец улыбнулся такой широкой улыбкой, какая получается лишь у людей, не таящих в душе ничего худого, и сказал:
– Мир тебе, пастух. Здорова ли жена твоя и дети? Трудным ли был день твой и с каким успехом сегодня свершился надой? Ведь и я пастух, вот и пришел к собрату, решил, что уж тот, кто так же, как и я, пасет коз да овец, не откажет в приюте страннику, угодившему впервые в эти славные места с горячим желанием поглядеть на белый свет.
Азим смутился оттого, что этот говорящий удивительно чистым, приятным голосом незнакомец словно проник в его мысли и усмотрел в них каверзное намерение сослаться на мнимую болезнь жены. К тому же если перед ним еще и пастух… Азим без звука потянул калитку на себя, пропуская гостя, и тут же, разом забыв о горских приличиях, что называется, с порога забросал его вопросами:
– Прошу к моему столу, будь моим гостем, чужеземец. Ведь ты не иудей, не так ли? Не доводилось мне прежде видеть людей, схожих с тобою лицом и белизною кожи. Проходи, садись. Расскажи нам, из каких стран держишь путь, куда направляешься? Мы здесь люди оседлые, без великой нужды от своей земли не отлучаемся, да и нет у нас времени на странствия. Говоришь, что пастух ты? Так где же осталось твое стадо?
Жена Азима, совершенно здоровая и крепкая горянка, принялась хлопотать вокруг невесть откуда взявшегося незнакомца, при виде которого ее сердце встрепенулось так же, как, бывало, делало это лет тридцать тому назад, когда за ней ухаживал будущий муж, или во время свадьбы, когда, сидя за обильно накрытым столом, в окружении шумной толпы гостей, она то и дело жарко краснела в ожидании первой своей ночи с мужчиной. Трое сыновей пастуха – Ичим, младший его на год Хафис и совсем еще мальчишка, названный в честь отца девятилетний Азим-младший, – увидев незнакомца, разом прекратили есть, и даже челюсти их, прежде яростно жующие, теперь остановились, словно внезапно прервали работу свою мельничные жернова и застопорилось приводящее их в движение зубчатое колесо, такое сильное впечатление произвела на мать и ее сыновей внешность вошедшего в дом и занявшего место за столом гостя.
Дочь же Азима, Мирра, воспитанная в строгости и аскезе, которая так ценилась горцами во все времена, и виду не подала, что случилось что-то необычное. Она лишь медленно повернула голову в сторону вошедшего и тут же отвернулась, словно не увидела ничего существеннее козла или барана. И началось обычное застолье: с вином, с разговорами, с постоянно растущим числом соседей, уже откуда-то прослышавших о странном госте пастуха Азима и спешащих поглазеть на него, находя незамысловатые поводы зайти и почти уже безо всякого повода остаться, усесться за стол и слушать, слушать… Гость оказался вполне добродушным и словоохотливым, таланта рассказчика было ему не занимать, и вскоре селяне с открытыми ртами, в которые, между прочим, не забывали исправно что-то класть или заливать, узнавали о последних новостях равнинного мира. Странник поведал о безобразном судилище, устроенном царем иудейским Иродом над своими сыновьями в Берите, и рассказал об этом ужасном и полном несправедливостей процессе так, словно сам на нем присутствовал, а равно был неподалеку и в момент, когда окаянный Ирод заодно с родными детьми своими Александром и Аристовулом умертвил еще более трехсот человек, обвиненных им в предательстве. Эта массовая казнь произошла в Цезарии, и прославленный отнюдь не подвигами своими или добрыми делами, но коварством и невероятной жестокостью Ирод лично руководил экзекуцией и даже выбил подпоры из-под ног некоторых обреченных им на лютую смерть висельников. Рассказ гостя был столь красноречив, изобиловал настолько кошмарными подробностями, что Мирра закрыла глаза – это было единственное, что она могла себе позволить, хотя с удовольствием закрыла бы и уши, а еще с большей охотой вообще покинула бы это общество, но никак не могла себе этого позволить. Это было бы проявлением неуважения к гостю, огорчило бы отца и мать, поэтому Мирра продолжала терпеливо сидеть за столом вместе со всеми. Меж тем гость перешел к рассказу о далеком Риме, принялся расписывать город во всем его пышном великолепии, не упустил ни одной детали в портретах горожан, как знатных, так и простолюдинов, охотно отвечал на многочисленные вопросы, и застольная беседа незаметно затянулась глубоко за полночь. Все настолько были увлечены рассказами этого светловолосого чужака, бывшего, по всей видимости, настоящим путешественником и при этом весьма умным и толковым сказителем, что он сам, внезапно прервавшись на полуслове, заявил, что время уже позднее и он более не хочет злоупотреблять их гостеприимством, а теперь всем время разойтись для сна. Таким поворотом дела все, кроме Мирры, были крайне разочарованы и стали просить чудесного расказчика остаться в их селе хотя бы еще на одну ночь, причем каждый из соседей зазывал гостя к себе, говоря, что раз уж эту ночь он проведет в доме Азима, то никто не мешает ему назавтра перейти в другой дом и там отдохнуть, а заодно и продолжить свои чудесные и прежде не слыханные тхидами рассказы.
