Мария Метлицкая - Миленький ты мой
Гениальный скульптор. Гениальный живописец. Гениальный управленец и гениальный Учитель – вот кем был мой великолепный супруг!
Ну и разве можно от такого уйти?
У нас успехи! Лидия Николаевна уже сама садится и даже свешивает ноги с кровати. У нее улучшился аппетит и в глазах появились проблески жизни. Она попросила купить мороженое и пару-тройку глянцевых журналов – посмотреть «на коллег», как пошутила она.
И еще она попросила купить ей ходунки – теперь они называются «Вокер».
– Будем пытаться ходить! – объявила Лидия Николаевна. – Давайте попробуем, а?
Я, конечно, обрадовалась, но сказала, что вызову ортопеда: «Если позволит, то – да!»
Наверное, необходимо сделать снимок и вот тогда… Ну, если – дай бог!
И еще. Мы уже обходимся без уколов! Иногда, и только на ночь. Прогресс! Пьем только таблетки.
Мне стало казаться – тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! – что мы… сможем из этого вылезти.
А когда человек обретает надежду… Ну все и так понятно!
И еще. У меня тоже очень улучшилось настроение.
Я так счастлива за нее!..
Что изменилось? Она? Ситуация? Наша с ней жизнь?
Или… Я?
Я стесняюсь себя? Вот чудеса! Да нет, наоборот. Я перестала себя… стесняться!
* * *Бедная моя девочка! Вот уж и выпало ей «счастье»… Ухаживать за недвижимой и чужой старухой. Вот «повезло», ничего не скажешь! А я… я ведь счастлива, старая сволочь! Мне опять повезло! Я не одна! И я под присмотром. Мне снова подают, застилают, меняют, да еще и разговаривают со мной! Я всегда знала, что старость противна. Не обольщалась. А тут… чужая женщина делает то, что другие побрезговали бы даже для ближайшей родни. Лично я – определенно. Но что говорить про меня? Я далеко не образец человеколюбия и терпения!
Иногда я думаю: как я могла отпустить свою Полю? Нет, разумеется, я сделала все. Все, что могла! Но… наверное, я должна была оставить ее здесь, у себя. Здесь, в Москве, под присмотром врачей. Какие там эскулапы в деревне? Фельдшер… да и тот не всегда. Но Полина так рвалась домой! Говорила, что хочет на прощанье побыть рядом с дочкой. Говорила, что хочет умереть в родном доме.
И как я могла это ей запретить? А то, что я испытала явное облегчение после ее отъезда… Да разве это не нормально? Я и сама была уже немолодой. Да разве родственники не испытывают облегченья, когда уходит тяжело больной человек? Никогда не поверю! Нет, конечно, все будут скорбеть. Но после скорбей и слез непременно придет облегченье. Я помню, как я любила свою мамочку. Обожала ее. Как молилась, чтобы она еще пожила. Но как же я уставала… Как оттягивала каждый раз возвращение домой. Как молила Бога, чтобы он дал мне поспать – хотя бы пару часов. Ведь мама кричала даже во сне!
Я закрывала уши подушкой и выла. Слышать это было невыносимо. Разве страдания близких не приносят страдания родственникам? И я помню, как просила небеса, чтобы они поскорее маму забрали. Чтобы избавить ее от мук. Ее, а не меня! Я бы еще продержалась.
После похорон я лежала дней пять. Не могла встать. А слез уже не было. Видно, все давно уже выплакала. А потом поднялась – куда было деться?
Поднялась и пошла на работу. И в тот вечер, в первый вечер без мамы, когда я вернулась домой… я вдруг ощутила такую… непростительную легкость… что мне стало стыдно… Как это возможно? Я ведь так скучала по ней… Каждое воскресенье ходила на кладбище. Сидела там подолгу и разговаривала с мамой. Но… Теперь я высыпалась и не слышала звуков ее мучений. Не слышала стонов и мольбы об избавлении. Мне было интересно: а как у других? Но спросить об этом мне было некого. А когда умерла Евкина мать, спрашивать было бессмысленно – Евка с матерью были врагами. По-моему, она даже на похороны не поехала… А может, я что-то и путаю… Надо, кстати, спросить! Вообще расспросить про ее мать – что там у них было и откуда такая вражда? Если, конечно, я не забуду.
А про папочку нечего и говорить! Ах, если бы я могла отдать ему долг! Если б мне дали эту возможность! Да я бы! Да я бы….
И все-таки с Полей я была неправа. Или права? Но уже ничего не вернешь… Или я не имела права ее останавливать? Иначе бы Бог не послал мне мою Лиду. Я так решила, и мне сразу стало легче.
Впервые в жизни я думаю о другом человеке больше, чем о себе. Я так хочу поскорее встать на ноги! Я просто мечтаю об этом, мечтаю как о манне небесной! Самостоятельно встать и дойти до туалета. Са-мо-сто-я-тель-но! Не обременяя ее, мою бедную девочку, всеми этими мерзкими причиндалами инвалидской жизни.
Я очень стараюсь! Исправно делаю упражнения, которые мне назначил врач. Мне нелегко, но я держусь. Растираю ладонями икры и бедра, чтобы хоть как-то наладить кровообращение. Сгибаю здоровую ногу – раз-два, – держу мышцы в тонусе.
И есть сдвиги в лучшую сторону: я уже самостоятельно сажусь и ем сидя. Не лежа, а сидя! Я и не представляла, как противно есть лежа! Суп проливался на ночную рубашку и пододеяльник, хотя Лида и прикрывала меня клеенкой.
Суп тек по шее и стекал на грудь. Я тихонько промокала салфеткой – чтобы не расстраивать Лиду.
А она все равно замечала.
– Лидия Николаевна! – вздыхала она. – Снимаем сорочку и надеваем свежую. Зачем пахнуть гороховым супом?
Да я бы полежала – ничего такого. Я стала совсем небрезгливой… Вот чудеса!
Вот что делает старость…
Теперь, когда все изменилось, я стараюсь не загружать Лиду – не прошу (как раньше) постричь мне ногти на ногах – понимаю, насколько ей это малоприятно.
А то лишний час полежу не слишком сухой – чтобы ее не беспокоить.
Я научилась думать о людях? Думать о ближнем? Или снова это всего лишь мой страх за себя? Страх, что она оставит меня?
Ладно, что анализировать? Главное – что мы понимаем друг друга. Главное, что… мы – близкие люди!
Или я ошибаюсь?
Нет, думаю, что на этот раз не ошибаюсь. Мы стали откровенны друг с другом. Мы – такие замкнутые и недоверчивые, такие циничные скептики!
Вот, например, она задала мне вопрос:
– А вы любили своего мужа?
И я – впервые! – ответила честно:
– Нет, не любила. Я устраивала свою жизнь. Я страшно боялась нищеты – вот и все.
А Лида все никак не успокаивалась:
– А он вас?
И снова правда:
– Нет. Он всегда любил Лилю, свою первую жену. И я всегда это знала.
Я не рассказала Лиде про ту выставку и кражу Лилиных работ. Почему? Не пришлось или постеснялась? Нет, наверное, расскажу. Позже. А может, и нет. Я еще не решила. Потому что рассказывать о таком стыдно… Ведь я не ушла от него после этого и не обнародовала факт воровства.
А бедная Лиля вскоре умерла, чем очень облегчила его жизнь. Краснопевцеву всегда везло… Теперь не осталось свидетелей – никого, кроме меня. А я была ему не страшна – он все про меня тогда уже понял.
