Юрий Азаров - Новый свет
— Была проволока, и волос конский был, — отвечает вдруг Сысоечкин, — вот тетрадочка у меня специальная.
— Бросьте время терять: на рыбалке разберемся, — перебивает Шаров.
Но Сысоечкин настойчиво поправляет:
— В этой тетрадочке ничего не упущено.
Ревизоры насторожились, для формальности тетрадочку просматривают, аккуратненькая тетрадочка, все подсчитано в ней.
— Ничего нельзя понять, — сказали ревизоры, — тут что-то несусветное: микроскоп электронный, лес, кирпич, шифер, скаты — на полтора миллиона рублей?
— Чепуха это! Кузьмич, не морочь людям голову!
— А я не морочу, — ласково говорит Сысоечкин, — пусть удостоверятся: все учтено.
— Послушайте, товарищ Сысоечкин! — взрывается Шаров.
— Спокойнее, — просят ревизоры.
— Не могу я спокойнее! — кричит Шаров. — Он вместо дела черт знает чем занялся, все склоки собрал в этой тетрадочке.
— Учел я все, — вставляет словцо Сысоечкин.
— А я вас прошу замолчать! — совсем повышает голос Шаров.
— Почему же я должен молчать? — с неожиданной решительностью отвечает Сысоечкин.
— Потому что мешаешь работать, потому что глуп как пробка.
И тут-то случилось совсем неожиданное, которое потом настоящей реальностью обернулось. Подался вперед Сысоечкин, над столом, покрытым новенькой плексигласовой плоскостью, его головка судорожно закивала:
— Вы! Вы! Не смеете!
— А я где угодно скажу, не только глуп, но и больной, таких в психбольнице держат!
И как сказаны были эти последние оскорбления, так закрутилось все в голове у Сысоечкина и огромный голубой глаз выкатился и сухо стукнулся о стеклянную плоскость чистого стола. Стукнулся и, подскочив, на Шарова зрачком уставился и запрыгал глаз, как стеклянный шарик. Глянул Шаров мельком на Сысоечкина, нет у счетоводика глаза в наличии, пустая совсем глазница красной прорезью размазана, а глаз все прыгает и прыгает, и Сысоечкин двумя ладонями ловит и ловит над столом, а поймать не может никак. И ревизоры в камни обратились: когда еще такое увидишь, чтобы живой глаз сам по себе был, а человек с пустой глазницей ловил свое живое зрение. Что-то сталось с Шаровым, медленно он стал оседать, и рот у него повело, и рухнул он сначала на стул, а потом и на пол в беспамятстве. А Сысоечкин все же поймал свой глаз, вставил его в глазницу и робенько вышел из кабинета, шаркая хроменькой ножкой.
Ревизоры уехали и тетрадочку с собой увезли. На улице Раиса голосила:
— Ой, Костичка, шо с тобой зробыли!
Шаров лежал на носилках, которые подхватили Злыдень и Каменюка и мрачно, как на похоронах, понесли тело директора. Но траурному шествию не суждено было получиться. Где-то на двадцатом шагу Каменюка споткнулся и заехал носилками по ногам Злыдня, и Злыдень вытянулся во всю длину. А Шаров с носилок вскочил со словами: «Ну хто так носилки носить с живым человеком!» — пнул ногой что есть силы носилки и пошел прочь.
Все эти ошеломительные события недолго держали народ в напряжении; скоро — то ли от нервности, то ли еще по какой-то другой причине — все в смех обернулось, дополнилось придуманными подробностями, которые росли как снежный ком, а ком этот катился по подворью, по конюшням, по крольчатникам и свинарникам, по мастерским и учительским.
— А я зайшов тильки, бачу, глаз скаче, с бровями прямо, — это Злыдень распространялся. — А Шаров побилив як крейда…
— И никому, черт одноглазый, не сказал, шо у нього глаз искусственный, — это Петровна, перепуганная было насмерть.
— Голова у него искусственная, — это Каменюка со злостью.
И Сашко нес околесицу воспитателям:
— Такое было, что не поверите: глаз запрыгал по столу, и кричит зрачок человеческим голосом: «Всех оприходовать, чертей полосатых!» А у Шарова голова отскочила и на абажуре повисла и оттуда хохочет: «Никому обходных не подпишу, пока за простыни не рассчитаетесь!»
— Что же произошло?
— Не верите? Спросите у Каменюки, як глаза скакали по столу, теперь, как зайдете в кабинет, так придерживайте разные штуки вроде носа, глаза или еще чего-нибудь, а то отвалится и пойдет скакать…
— А тут чего было, на улице?
— А тут очень просто. Злыдень с Каменюкой завалили Шарова на носилки, а потом им надоело его, черта, таскать, вони и швырнули його он у ти кущи, и Шаров пешком домой побит…
И на конюшню хлынула тревожная волна, когда Эльба ринулась туда и сгоряча объявила:
— Конец изобилию. Всех на живодерню!
— Ты что? Взбесилась? — вскинул рыжую гриву Васька. — Ох уж эти собаки. Как люди, чуть что — сразу в панику! Объясни.
— А чего объяснять! Глаза стали выдирать друг у друга. Шаров сначала умер, а потом передумал, а Злыдень проволокой меня как хватит, когда носилки с Шаровым уронил.
— Какие носилки?
— Ну, когда умер Шаров, его на живодерню уже тащили.
— Послушай, Эльба, — вмешалась Майка. — Васе нельзя такие глупости рассказывать: у него и так давление повысилось.
— Сейчас не до давления! — крикнула Эльба и ринулась опрометью в ту сторону, куда Сысоечкин ушел.
А Сысоечкин заперся в бухгалтерии, не приметил, что Манечка в уголочке сидела, и заплакал счетоводик одним своим настоящим глазом. И плакал до тех пор, пока нежная рука Манечки не погладила его по вихрастой головке. А как погладила, Сысоечкин вскинул свою головку, и такой свет из его глаза неискусственного пошел, что в бухгалтерии стало так светло, что Манечка поначалу испугалась такой яркости, а потом, когда свет до души ее добрался, тоже заплакала и стала слушать Сысоечкина до тех пор, пока глупая Эльба не стала визжать и лаять под дверью.
7
Я весь сжался от надвигающейся беды. За четыре года полного изобилия изменился весь уклад нашей жизни, строй души переиначился, смеху прибавилось, доброжелательность выросла настолько, что многие другие настроения вытеснились, и хоть порядок наводился отчаянный, хоть и по карманам стали шарить, но это так, временная мера, для пущего страха, чтобы доброжелательность была попрочнее.
Золотым казалось то время, когда к нам приезжали ревизоры и инспекторы, приезжали, чтобы оставить свои тревоги за пределами школы будущего, чтобы приобщиться к нашим радостям — и одно загляденье на них смотреть было. Изобилие делало ревизующих добрыми. Это бедность всех злит и переделывает к худшему. А богатство, оно уверенности прибавляет, и не потому, что на сытости основано, а потому что было от чего душой добреть нутру ревизорскому. Куда ни кинь глазом — везде все светится. Детишки ухоженные за фортепианами сидят, — ну прямо моцарты, как Раиса говорит, — и за сложными чертежами головки склонили, и взором огненным в химлабораториях к трубочкам и горелочкам припали, и на фермочках ручки детские кроликов и поросят поглаживают, а как изящны линии фигурок на гимнастических снарядах — и с кольцами, и с пурпурными шарфами, само совершенство струится и входит в ревизорский глаз, которому тоже нужны добродетель и радость, и на уроках бог весть какая пытливость полыхает — щелкают бойко мелками по доске, формулами и доказательствами сыплют, сочинения читают свои — ну не иначе как гнедичи и Кюхельбекеры, все это с любовью в актах пишется, на мелкие недостатки глаз инспекторский сам закрывается, не мелочиться же в родной стороне, когда вот такое делается рядом, и допускается доброжелательностью ревизоров и инспекторов некое отступление — и подарочек для своих детишек привезти из Нового Света, и в обеде хорошем и сытном поучаствовать могут, — разморясь от духовной и физической пищи, как упоительно в богатстве на самые высокие темы поговорить, пропустить некоторую необычность мимо ушей, оправдать то единственное общечеловеческое начало, которое из книжек с детства засело в левых и правых полушариях, с частью крови перемешалось, за что, собственно, эта кровь проливалась на фронтах разных войн, чтобы вот такая жизнь была повсюду, чтобы дети в поколение вымахали необычное, какое может только сделаться на справедливой земле. Земле, где ломится все от изобилия, от достатка материального. Где ломится все от переизбытка духовности, потому как со всех общественных формаций стащили сюда, в Новый Свет, все самое ценное, за что сгорали на кострах родимые предшественники, гибли в камерах, в окопах замерзали. И будто обновлялась инспекторская душа, постигая необычность подачи всего того, что требовалось инструкцией.
— Оказывается, «Икс-Игрек-Зет» означают гармонию истины, добра и красоты? — поражался инспектор Альберт Колгуевич Белль-Ланкастерский. Поражался тогда, при полном изобилии. — Вроде бы мы отвыкли от такой высокопарности, а пойди глянь глубже — нет противоречия у этих трех штук даже с последним постановлением о дальнейшем подъеме и совершенствовании. Мне кажется, — рассуждал он, — что даже эти слова — «дальнейшее совершенствование» — и есть приближение к гармонии. Ведь что такое совершенство? Если вдуматься, наша рядовая действительность, которой чужды всякая бедность и неустроенность.
