Александра Маринина - Ад
Камень с удивлением слушал Ворона. Откуда такой цинизм? Ворон всегда был романтичным и влюбчивым, к человеческим чувствам относился трепетно и никогда столь хладнокровно об интимной сфере не рассуждал. Что это с ним? Подобные речи Камень ожидал услышать скорее от Змея, это как раз его репертуарчик, но уж никак не от Ворона.
— А ты переменился за последнее время, — задумчиво заметил он. — Явно ощущается чье-то влияние. Уж не белочка ли лапку приложила?
— Оставь ее в покое, — немедленно окрысился Ворон. — Чуть что — сразу белочка виновата. Да, я провожу с ней время, да, я помогаю ей с детками, да, я приношу питание и развлекаю ее рассказами о том, чего она никогда не увидит, ну и что? Это преступление? Это повод подозревать ее во всех грехах?
— Успокойся ты, никто ее ни в чем не подозревает. Просто раньше ты не был таким… — Камень замешкался, подыскивая слова. Ему не хотелось открыто обвинять Ворона в цинизме.
— Каким? Ну, каким? — дерзко выкрикнул Ворон, на всякий случай перемещаясь подальше и повыше, хотя никакой реальной угрозы от Камня исходить не могло, поскольку он был обречен на полную и окончательную неподвижность.
— Раньше ты любовь от близости не отделял. Для тебя это были вещи взаимосвязанные, единые. Помнишь, как ты не хотел про Родислава рассказывать, про то, что он направо и налево Любе изменяет, ты считал, что он поступает безнравственно, и боялся, что меня это расстроит. А теперь утверждаешь, что близость — это просто атрибут повседневной жизни, который может быть, а может и не быть связан с чувствами. Отчего ты так переменился?
— Так про Романовых насмотрелся, — Ворон отвел глаза. — Вот живут же они вполне спокойно и счастливо, ни о каком разводе не помышляют, дружат, всем-всем делятся друг с другом, а близости нет. И чего? А ничего! Никто не умер. Так и живут. Значит, близость для чувств не обязательна. Она как-то сама по себе существует.
«Белочка! — осенило Камня. — Ну конечно же, все дело именно в ней. Как я сразу-то не догадался, старый пень? Ворон влюблен в нее, но близости у них быть не может, они по-разному устроены. Они просто дружат, очень нежно и тепло, но интима между ними нет. Вот Ворон и задается вопросом, это у них любовь или просто добрососедские отношения. Как там Змей говорил? Отрицание ценности того, что не получается или недостижимо. Надо же, как интересно бывает: Ворон со Змеем столько лет не общался, а говорит практически его словами. Леля слишком сильно верит в то, что пишут и показывают в кино, поэтому ждет от близости невесть чего. С ума можно сойти! Ведь один в один то, что Змей мне говорил про мифы, которыми напичкана мировая культура. Может быть, это и есть иллюстрация тезиса о том, что идеи носятся в воздухе? Но чтобы Ворон думал так же, как Змей… Нет, немыслимо! И тем не менее — факт».
— Я еще вот что хотел уточнить. Ты утверждаешь, что Люба только после того, как Геннадий заболел, впервые спросила Ларису про отца Костика. Так?
— Ну, — подтвердил Ворон. — А что? Так и было. Спросила.
— Неужели действительно в первый раз? — не поверил Камень. — Костику уже два года. Неужто Люба за два года ни разу не поинтересовалась, чей это ребенок? Как-то не верится. Она же в Ларисе такое деятельное участие принимает, переживает за нее, заботится, а такой важный вопрос ей ни разу не задала.
— Моя Любочка хорошо воспитана, в отличие от тебя. Кто отец ребенка — это такой деликатный вопрос, который приличные люди стараются не задавать, хотя, конечно, жгуче интересуются. Люба все ждала, что Лариса сама расскажет, но, видать, не дождалась. И потом, какое это имеет значение для Любы-то? Для нее важно только то, что у Ларисы нет мужа и некому ей помочь, а уж почему у нее этого самого мужа нет — это дело десятое.
— Тоже верно, — вздохнул Камень и глубоко задумался.
Из задумчивости его вывел робкий голос Ворона:
— Камешек, а Камешек?
«Ну точно, сейчас начнет чего-нибудь просить или признаваться в ошибках и каяться, — подумал Камень. — Ишь ты, «Камешек». А как что, так сразу «дубина стоеросовая» или «пень замшелый». Подхалим».
— Чего тебе?
— Лелю жалко, — проныл Ворон. — Ведь правда же?
— Не знаю, — равнодушно ответил Камень. — Мне не жалко. Чего ее жалеть? Молодая, красивая, здоровая, образованная, родители живы, жилье есть, с голоду не помирает. У нее все в полном порядке. Не вижу никаких оснований для жалости.
Камень чуял, к чему дело идет, но упорно делал вид, что ни о чем не догадывается.
— А Вадим? Ведь у них такая любовь!
— А что Вадим? Вадим женился на своей условной беременной девушке, как делают все порядочные мужчины.
— Но он же ее не любит! Он Лелю любит!
— Это ты с чего так решил? С того, что между ними искра пробежала? Как пробежала, так и убежала, — ехидно скаламбурил Камень. — Искра убежала, а беременная жена осталась, вот и весь сказ. Не морочь мне голову.
— Нет, буду, буду морочить! — взвился Ворон. — Это большая настоящая любовь, это подлинное чувство, которое может сделать людей счастливыми! И ты не имеешь права закрывать на это глаза! Ты должен вмешаться!
— Я — что? — Камень зло прищурился. — Я должен? Кому? Тебе, что ли?
— Мировому порядку ты должен! Истинной любви ты должен, вот кому! Люди, самой природой предназначенные друг для друга, просто обязаны встретиться и быть вместе, иначе мироздание рухнет. Ну пожалуйста, Камешек, сделай, как я прошу. Пусть у Вадима не будет беременной невесты, чтобы ему не пришлось на ней жениться. Пусть Леля познакомится с ним хотя бы на день раньше того момента, когда та девушка сделается беременной. Пусть они поженятся и будут счастливы. Ну что тебе, жалко?
— Нельзя, — отрезал Камень. — И не проси.
— Но почему?
— Я тебе тысячу раз объяснял. Нельзя — и всё. Пусть идет как идет. А вдруг жена Вадима беременна гением, который сделает важное научное открытие и спасет человечество? А вдруг… Да мало ли. Не буду я перед тобой бисер метать, мы с тобой уже столько раз это обсуждали, что даже скучно. И не поднимай больше этот вопрос.
— Ты злой, — обиженно заявил Ворон. — И недобрый.
— Да, — согласился Камень. — Я такой. Но я, кроме того, еще и умный, и справедливый, и дальновидный. А ты — нет.
— Камешек…
— Я всё сказал. Или давай дальше смотреть, или лети к своей белочке, а мне на мозги не капай.
Ворон понурился, попереминался с лапки на лапку.
— Ладно, давай смотреть. Только чур — я сразу в двухтысячный год полечу, ладно? Мне в девяносто девятом надоело, когда мы с тобой сериал про спортсмена смотрели, на девяносто девятом надолго застряли, у меня от этого года уже оскомина, я там все наизусть знаю до последнего дня, до отставки Ельцина. А в двухтысячном уже Путина выбирали, там как-то поживее дело пошло. Хорошо? Не возражаешь?
