Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2009)
Объяснять, кто это такие, думаю, нет никакой необходимости: если читатель взял в руки книгу Гаспарова, он, безусловно, знает его соавторов и, как теперь стало ясно, близких и настоящих друзей.
Книга великого ученого неожиданно оказывается еще и ответом на задушевный школьный вопрос: возможна ли дружба между мужчиной и женщиной. Для таких преданных науке людей, какими были Гаспаров и его адресаты, — да, возможна: он ведь и своего молодого соавтора Татьяну Владимировну Скулачеву оценивает в письмах самым высоким образом именно за то, что она за несколько лет их знакомства и сотрудничества говорила с ним только о науке.
Это, однако, вовсе не означает, что с друзьями Гаспаров общался в основном по делу. Совсем наоборот: в его письмах постоянно мелькают имена мужей и детей, знание и понимание реальных житейских ситуаций, сетования на трудности собственной жизни, на стремительно уходящее здоровье.
И все-таки главный пафос этой книги — работа, на которую у великого ученого вечно не хватает времени. Хочется сделать то-то и то-то, прочитать еще массу книг и статей, написать десятки печатных листов исследований и комментариев… В те годы, которые охвачены книгой, Гаспаров, став всемирно известным славистом, прежде всего — уникальным специалистом по теории и истории русского стиха, в буквальном смысле слова колесит по свету, собирая материал для собраний сочинений Пастернака и Мандельштама в архивах и библиотеках США, Германии, Италии, Австрии. Постоянно читает и постоянно пишет: одним из самых частотных слов в его, казалось бы, абсолютно интимных письмах является единица измерения написанного — «печатный лист». А ведь именно Гаспаров предложил использовать (и сам блестяще использовал!) частотные словари для построения модели художественного мира произведения и автора в целом — значит, в его мире печатный лист занимает почетное место.
Письма к своей троюродной племяннице, известнейшему философу Н. С. Автономовой Михаил Леонович подписывал домашним словечком «твой помощный зверь», письма коллеге по работе над Пастернаком И. Ю. Подгаецкой — «Ваш взаимоопорный столб», послания коллеге по исследованию античного мира Н. В. Брагинской — «Весь Ваш М. Г.». Эти самоназвания полностью подтверждаются тональностью самих писем, крайне непохожих друг на друга, — остается только восхититься еще раз работой редколлегии, решившей построить книгу не в хронологическом порядке, как это обычно делают при публикации переписки, а по адресатам: немного потеряв в общей картине жизни ученого, книга воссоздает не менее важную картину трех великих дружб, эту жизнь освещавших и наполнявших ее особым человеческим смыслом.
Автономовой Гаспаров, на правах старшего родственника, деликатно, но настойчиво дает советы — и человеческие и научные, не менее, впрочем, важные и в человеческом смысле; Брагинской тоже много советует, но очень осторожно, даже вкрадчиво; с ровесницей Подгаецкой беседует на равных. И в каждом из диалогов внимательнейшим образом прислушивается к собеседнику, ни на секунду не отказываясь от презумпции компетентности этого собеседника.
Это особенно важно, если учитывать крайне скептическое отношение Гаспарова к теории М. М. Бахтина, а особенно — к тому слепому поклонению этой теории, которое сложилось в нашей науке в последние десятилетия: все, кто внимательно следит за борьбой идей в нашей филологии, помнят, какой сенсацией для научного мира стали доклады Михаила Леоновича сначала на конференции в МГУ, а затем в РГГУ, посвященные месту Бахтина в современной науке.
В одном письме, рассказывая о своих спорах с западными коллегами, Гаспаров приводит свою аргументацию, высказанную одной ученой даме: «Это Вы, как Бахтин, считаете, что герой — это живой человек, психологически связный; а я, как Шкловский и Томашевский, что герой — это условность и что может быть фрагментарный герой (как и фрагментарный сюжет — например, в байронической поэме): ведь и Онегин не более психологически связен, чем Татьяна: знаток науки страсти нежной — ипохондрик — порядочный человек, поучающий барышню, — дуэлянт — и влюбленный — плохо складываются в одного человека. Это разница подходов философа и филолога: философ воспринимает и продумывает мир как впервые, от нуля, и для него условностей существовать не может, — тогда как филолог подходит к миру сквозь толщу культурной традиции, и поэтому для него в мире все — условность».
Скептик во всем, Гаспаров и в размышлениях о диалоге, которых немало и в «Записях и выписках», и в личной переписке неоднократно высказывает сомнение в самой возможности понимания и взаимопонимания — и в то же время постоянно ищет это понимание у своих близких. Страницы его писем заполнены философскими размышлениями о жизни и литературе, большинство из которых, как всегда у Гаспарова, облечено в выверенную афористическую форму: не случайно он так часто поминает Сократа, Паскаля и Шопенгауэра.
Михаил Леонович отстаивает право филологии говорить просто и ясно, постоянно вступая в дискуссию с постструктуралистами, которых много переводила и о которых постоянно писала в те годы его племянница. В своих высказываниях о кумирах наших девяностых — Фуко, Дерриде и Ролане Барте (не говоря уже о неофрейдистах) — он язвителен и остроумен: такая наука (Гаспаров не без основания считает ее скорее формой художественного творчества и самоутверждения) его не устраивает, о самых сложных вещах он умел (и других этому учил!) писать просто, ясно и вразумительно, не беспокоясь о красотах собственного научного стиля — и именно поэтому достигая в нем подлинного совершенства. Не случайно и его популярная книга о культуре Древней Греции, и переводы римских, греческих и средневековых классиков, и «конспективный» верлибр, выбранный для переложений поэзии Нового времени, читаются так легко и естественно, заставляя видеть в великом ученом еще и соразмерного писателя, точно пришедшегося впору нашему «нефикционному» времени.
Поражает пристальное внимание ученого к мелочам, его тщательность, порой кажущаяся придирчивостью, в написании иноязычных слов, стремление все учесть и на все сослаться — то, что можно назвать истинным академизмом, соответствующими ему высочайшими требованиями к себе и к своим коллегам по цеху. Не менее удивительны и маршруты его мысли: от античной философии — к современной европейской, от русской классики — к французской и немецкой, из древности — в самую актуальную современность, где Гаспаров тоже находит явления, достойные уважения и любования. И какой при этом диапазон познаний, какая глубина! — в самых, казалось бы, обыкновенных, бытовых в общем письмах, рядом с рассуждениями о болезнях и растущих ценах.
В письмах Гаспарова масса характеристик, которые он дает разным людям, в основном — своим коллегам по работе. В этих характеристиках можно обнаружить все оттенки отношений: от глубокого презрения к академическим дельцам до доброжелательной иронии по отношению к младшим коллегам и подлинного восхищения многими современниками и предшественниками. Не менее интересны и оценки, которые ученый дает классикам отечественной и мировой литературы, — так и хочется собрать их в том «Гаспаров о литературе», если бы сама эта идея не была бы так скомпрометирована недавними книгами типа «Ленин об архитектуре» или «Маркс о рыболовстве».
Вот только две, идущие одна за другой — блестящие характеристики из этой воображаемой пока книги:
«<…> я читать Леонтьева никогда не мог: он мне казался таким пошляком, что все думалось, будто я чего-то не понимаю. Прочитал Иваска (очень умиленного) — нет, все то же: досрочный калужский Уайльд с заштатной озлобленностью. Чувствует себя сидящим в ложе и хочет, чтобы перед ним пестрым крепостным балетом плясали страны, века и народы. Непременно пестрым: на него действовала только попугайская красота небесного Иерусалима, и памятник Александру II он предполагал сделать из золота, слоновой кости и в одеждах из серебра с эмалью, а за свой дом в Оптиной пустыни извинялся, что он „хамски-белого цвета”. В монахи он пошел за то, что Богородица исцелила его от холеры, а он очень не хотел умирать от холеры: не эстетично. Монахи, поглядев на него, двадцать лет не хотели его к себе пускать. А когда пустили и он, наконец, помер, то при отпевании трупный запах отшибали жареным кофеем. Нарочно не придумаешь. Самое печальное, что писатель при этом он был бесталанный: даже Иваск сдержанно признает. А ведь отнять у Готье талант, а у Флобера гений — и получится Леонтьев».
«Ко мне пришла аспирантка, которая пишет „Отношение к Лескову в современной русской культуре”: читает „Молодую гвардию”и „Наш современник”и огорчается, что не находит ничего разумного. Я сказал: и не найдете. Лесков умудрился совместить несовместимое: быть одновременно и моралистом и эстетом. Но моралистом он был не русского интеллигентского или православного образца, а протестантского или толстовского. И эстетом он был не барского, леонтьевского образца, а трудового, в герои брал не молельщиков, а богомазов, и орудие свое, русский язык, любил так, что Лев Толстой ему говорил „слишком!”.Таким сочетанием он и добился того, что оказался ни для кого не приемлем, и какая литературная партия ни хочет взять его в союзники, всякая вынуждена для этого обрубать ему три четверти собрания сочинений, а при такой операции трудно ожидать разумного. Нынче в моде соборность, а у Лескова соборно только уничтожают чудаков-праведников. Интеллигенции положено выяснять отношения с народом, а Лесков заявлял: „я сам народ”, и вместо проблемных романов писал случаи из жизни. В ХVIII в., когда предромантики пошли по народную душу, им навстречу вышел Роберт Бернс, сказал „а я сам народ”и стал им не диктовать, а досочинять народные песни: „почему это я не имею на это права?”Сопоставление это (честное слово, резонное) так меня позабавило, что дальше об этом я уже думать не мог».
