Владимир Березин - Свидетель
Старуха караулила меня в коридоре, желая обсудить какую-то жизненную тему.
Но сейчас тьма пала на общежитие, и я, ускользнув из ласковых ревматических ладоней библиотекарши, прогуливался по улице.
Я прогуливался по улице и думал о своём предназначении.
Вовсе не за мифической валютной нефтью или иным делом я был послан в маленький асфальтовый городок.
Перед отъездом меня попросили купить арбуз.
Но арбузов нигде не было, поэтому я думал обо всём ненужном — книгах и рукописях.
В моей жизни было такое название — «Рукопись, найденная в Сарагосе». Это не имело никакого смысла, кроме вложенного в сами слова, его составлявшие.
Несколько лет спустя я даже начал собирать сюжеты, придуманные студентами на экзаменах. Студенты, которым нужно было рассказывать о книгах, которые они не читали, придумывали их содержание прямо перед ответом. Названия современные ставили в тупик, названия прошлого, лившиеся, как вода, долгие и объясняющие содержание, были лучше. «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» было не в пример лучше, оно указывало не только на сюжет, но и на географию. На географию указывало и «Сарагоса», потому что было понятно, что это — в Испании.
Испания для меня была связана, конечно, с гражданской войной. Не нашей, а их.
В одном хорошем романе моего детства муж и жена смотрели на Невском проспекте хронику, где юноши в клетчатых рубашках бежали среди развалин университетского городка под Мадридом с винтовками в руках, где увозили детей, а матери бежали за автобусом. В пространстве этого романа висела истыканная флажками карта Испании, там была победа под Гвадалахарой и бои в горах Гвадаррамы. Герой писал своей жене письма, где говорилось: «Командировка затягивается, мало ли что случится со мной. Во всяком случае, помни, что ты свободна, никаких обязательств». И женщина покупала на проспекте Володарского русско-испанский словарь 1836 года, изорванный, с пожелтевшими страницами, чтобы по ночам учить длинные испанские фразы: «Да, я свободна от обязательств перед тобой. Я бы просто умерла, если бы ты не вернулся».
Герой возвращался, и жена своими руками привинчивала к его гимнастёрке орден Красного Знамени.
И рассказанный мне кем-то сюжет о герцоге Гвадаррама сопрягался с более реальной, но, тем не менее, придуманной гражданской войной.
Я спрашивал разных людей, и все они давали мне разные ответы. Я не мог выяснить не то что года — века, когда была написана «Рукопись, найденная в Сарагосе».
Казалось, чего проще — сходить в библиотеку. Я знал, что книга переведена на русский (тут я отдавал себе отчёт, что я не знаю, каков был язык оригинала), давно и многократно издана. Я знал даже, что цвет обложки — чёрный. На ней есть золотое тиснение. Я знал, что она толста. Но что-то мешало мне. Я терял читательский билет, уезжал надолго, рассорился с приятелем, в доме которого правильный Потоцкий, я знал также, что книгу-рукопись написал человек по имени Потоцкий, итак, правильный Потоцкий жил на книжной полке.
А ведь я мог взять её, эту книгу, когда, совсем недавно, сидел у этого человека в гостях.
Между нами, будто вулкан, возвышался огромный арбуз. Мой учёный знакомый время от времени лазил в кратер ложкой.
— А, Потоцкий… Это помесь Стерна с Боккаччо.
Я не читал тогда ни Стерна, ни Боккаччо, я читал пухлый том «Истории КПСС» и учебник по теории вероятностей, принадлежавший перу литературной женщины мадам Венцель, книгу, в которой все примеры начинаются со слов: «ведётся стрельба очередью» или «производится бомбометание серией».
— Видишь ли, — продолжал он, — Потоцкий был очень странным человеком. Странно жил и странно кончил. По слухам, он освятил пулю перед тем как застрелиться.
И он рассказал мне историю про какого-то югослава, написавшего запутанное произведение, похожее на мочалу. Это был такой польско-половецкий роман.
— Так когда его написали, этот роман? — спросил я наконец, имея в виду «Рукопись, найденную в Сарагосе».
Он не ответил, а только пожевал губы.
Я наклонился к нему. Мой собеседник крепко спал, шевеля губами.
Всё это стало напоминать рассказанный мне давным-давно неприличный анекдот про «дилижанс».
Что такое «дилижанс» неизвестно, и тайна недостижима.
Случайная книга, втемяшившись мне в голову, гнала по жизни, знакомила с людьми и иными книгами.
Но рукопись ещё более случайна, чем книга. Рукопись не утерянное завещание, не компрометирующее письмо, это личный текст, предназначенный для прочтения, как записка в бутылке.
Я представлял себе найденную рукопись как стопу разноформатных тонких листов, будто пачку старых газет. Мировая литература полна рукописей, забытых и найденных, дописанных и нет. Кажется, вся она, эта загадочная мировая литература, из них только и состоит. Рукопись, найденная под кроватью, рукопись в забытом чемодане, рукопись, обнаруженная в бумагах умершего путешественника по казённой надобности. Крутился, опять же, в памяти некстати взявшийся Бенжамен Констан со своим романом «Адольф».
Между тем я представлял себе место, в котором могут находить рукописи. Если сокровища ищут в подвалах, то рукописи обязаны жить на чердаках — ближе к воздуху и свету.
Я представлял себе чердак, отчего-то с вентилятором в стене, медленно вращающим свои лопасти. Такие вентиляторы я видел в американских фильмах.
И вот, лопасти бросают тень на внутренность чердака, пыльно и солнечно, свет бьёт через медленно вращающийся вентилятор и отверстия в потолке. Эти лучи, полные танцующих пылинок, перекрещиваются на рукописи. Это чердак в Сарагосе.
Была ещё кинематографическая нить, не связанная с американским кино. Был фильм шестьдесят пятого года «Rekopis znaleziony w Saragossie», тоже, конечно, польский.
Кшиштоф Пендерецкий писал к этому фильму музыку, шуршали в невиденных мной титрах польские имена. Словарь кино говорил об этом фильме глухо, не раскрывая сюжета. Из него можно было извлечь только что-то об «элементах фантастики, подчёркивающих философский смысл событий». И это было всё, что сообщал словарь, а Сарагоса оставалась для меня городом Бунюэля. Я не видел ни одного фильма Бунюэля, но мог пересказать их все и до хрипоты спорить об их эстетической ценности. В этом была разница между прочитанными фильмами и не виденной никогда книгой.
Другой мой приятель сказал, что Потоцкий застрелился в своём имении — это было уже что-то конкретное. Если было имение, то, значит, век стоял девятнадцатый. Поэтому мне стало казаться, что текст должен быть похож на любимый мной тогда роман «Путешествие дилетантов», с такой же смертью в русском имении и польским следом.
Мне рассказывали, что, действительно, загадочный писатель предварительно освятил пулю, которая оборвёт его жизнь. И таким образом к греху самоубийства добавил ещё какой-то, мне неясный. И рассказывали, что он оставил рядом с собой карикатуру, изображающую его после смерти. Мне говорили, что современники говорили о «Рукописи…» как о «странном романе, внушающем страх — роде историй о висельниках».
Потом я узнал о цепочке ворованных текстов, о разлетевшихся страницах рукописи, из Сарагосы пошедшей не по рукам, а по письменным столам. Их переписывал Шарль Нодье, сюжет «Мальтийского рыцаря» Вашингтона Ирвинга был взят из Потоцкого…
Сюжеты воровали, заимствовали, и это было историческим признанием.
А знакомый филолог заметил:
— «Рукопись, найденная в Сарагосе» — это большой рассказ «Честное слово».
Я помнил этот рассказ о маленьком мальчике, что стоял на бессмысленном посту часами — из-за данного кому-то слова.
Но знания сюжета эти рассказы не прибавляли.
Когда в ночи поезд нёс меня в маленький нефтяной город, сосед по вагону терзал гитару. Он пел быструю и чудную песню про девушку по имени Орландина. Непонятно было со слуха — «О» или «А» в начале этого имени. Этого не знал и мой попутчик. Но он знал твёрдо, что сюжет про Люцифера, притворившегося девушкой, есть сюжет испанский, и взят из книги какого-то поляка.
Совсем иначе я двигался в направлении иных южных городов, и это, казалось, было совсем в другой жизни.
Один человек, которого я знал тогда, упрекал меня в несолидности.
— Что у тебя за неизлечимая болезнь, — говорил он, — что тебя всё время тянет куда-то на перекладных, нет чтобы на автобусе спокойно доехать, купить пансион, занимался бы там своими рукописями…
Он рассказывал мне, как жил в Испании и бегал утром по берегу моря. Однажды его обогнал человек и, не оборачиваясь, бросил:
— Morgen!
Это означало, что только немец может трусить по испанскому пляжу в восемь часов утра.
Выслушав это, я двинулся в путь — неизвестно зачем.
На следующий день я тормознул на бензоколонке фуру. Куда ехал грузовик, я не знал, а ехал он в Каталонию. Путешествие было странным, и попал я как раз в Каталонию, пересаживаясь с одной машины на другую.
