Владимир Березин - Свидетель
— А потом, когда меня перевели в Беломорск, я другое видал, — говорит он. — Иду дак по набережной, вижу — офицер, в юбке, сапогах, с погонами-от…
Поглядел — вижу, борода-от здесь и усики над верхней губой, прада маленьки-от.
Ну дак я прошёл, честь одал, а смотрю, маленька сама-от, но не карлица. Карлиц я тоже видал…
Стало быть, что-то означала эта встреча с бородатой женщиной в жизни моего собеседника, неспроста повторял он, что непросто дак она, а офицер, и погоны таки, капитански, дослужилась, значит…
Была особа прелесть в моём капитане — не нужен был ему мой отклик, а дак нужна лишь улыбка, да согласное кивание головой.
Прелестен был также его странный, не похожий ни на что говор. И я записывал эти рассказы и этот говор, потому что важнее этого ничего для меня не было.
Ещё капитан говорил, что мы везём Секретный Вентиль.
— А допуск в погранзону-то у тебя есть? — спрашивал меня капитан.
— Не-е-ет… — жалобно говорил я.
— Не беда. Ты будешь числиться у нас судовым оборудованием.
Впрочем, чаще всего капитан был хмур. На рассвете ему нужно было выгрузить наш оборонный Вентиль. Малое судно, квохча как курица, стало рыскать вдоль берега, выискивая зерно-пристань.
С берега просигналили, и капитан облегчённо вздохнул. Мы подошли как положено, сделали выброску.
На секретном причале томился солдат восточной национальности. Одет он был в мокрую шинель с чёрными погонами.
Погоны светились большой буквой «Ф».
— Што, гондон, стоишь? — невопросительно крикнул ему механик и ловко спрыгнул на причал. Оказалось, однако, что причал — только видимость, поскольку механик по колено ушёл в серую глиняную жижу. Ругаясь, он полез обратно. Завыла лебёдка, схватив клювом ящик с Секретным Вентилем, но не удержала его, и ящик гулко хлопнул о кузов подогнанного к катеру грузовика. Стенка зелёного ящика отскочила, обнажив нежный лак спального гарнитура.
Капитан мой сплюнул, а я пошёл вниз, чтобы не видеть военно-морского позора.
Малое судно вползло в Беломоро-Балтийский канал, раздвигая его узкие берега, большой рыбиной плескаясь в шлюзах.
Но вот мы пропрыгали по всем ступеням Повенецкой лестницы и очутились в Онежском озере.
По правому борту показалась серебристая громада. Это был собор Трансфигурации, стояла за ним церковь Интерсепшена и прочие деревянные постройки. Малое судно выкатывалось на простор озера.
Водяной сильный ветер, называемый Онего, ударил нам в лицо. Внезапно хмурая серость окружила нас.
Капитан, напряжённо всматриваясь и вертя головой, сбавил ход и стал медленно пробираться в тумане, подавая звуковой сигнал.
Казалось, он сам гукал из рулевой рубки, как старый филин.
Наконец туман кончился.
Впереди был Петрозаводск.
Петрозаводск — город новый. Центр его зарос послевоенным ампиром, здание вокзала венчает социалистический шпиль со звездой и листьями. Вокзал этот совершенно развалившийся, пустой, на ремонте. Я перекупил рядом с ним билет и отправился разглядывать вывески.
Я гулял и нашёл, между прочим, на улице Антикайнена загадочный магазин «Спецпринадлежности». Было воскресенье, и купить спецпринадлежность не удалось.
В этом городе надписи делаются на двух языках — русском и карельском. Продукты — Ruokatavaraa. Можно, правда, предположить, что это финский — в силу преклонения перед соседней державой.
Ещё на улицах города Петрозаводска часто встречаются синие (с белыми буквами) аккуратные щиты. На них написано: «Здесь переходят дорогу невоспитанные люди». Дорожки к этим щитам прилежно заасфальтированы и обрываются на проезжей части.
Пошёл я и на базар, где ташкентцы с плоскими лицами продают арбузы. Они режут их на части — в зависимости от состоятельности покупателя.
Тогда я вспомнил губастого аквариумиста, его «по пятифану…», купил кусок за пять рублей, тут же сел на камушек и стал есть.
Мучила меня сначала проблема отходов, но семечки стали склёвывать голуби, а для корок я присмотрел Помойный Ящик.
Я обдумывал большие буквы, предметы с больших букв, жизнь с большой буквы, которую нужно прожить так, чтобы…
Так я сплёвывал голубям семечки, разглядывая восточный народ на северном рынке, пока вдруг не подумал: как я буду писать эти заметки липкими арбузными руками?
Но рядом, в парке напротив, находилась действующая модель водопада Кивач в 1/11 натуральной величины.
Я помыл в ней руки и принялся за дело. Но, напоследок вздохнув перед трудной работой, стал размышлять, вернувшись в мыслях к тому, с чего начал: как я был бы счастлив, будучи соглядатаем, будучи тем самым из западных писателей, которые, вернувшись из дальних российских краёв, вновь собирали вокруг себя толпу своих французских пейзанов.
Вот они сидят кружком и качают в такт моим байкам своими кудрявыми пейзанскими головами:
— Вот-ка, братка… Так-то оно-от… Как ты жив ишшо…
Но нет мне того счастья.
Хмурится жизнь вокруг меня, и только в сказках нахожу я утешение.
Странствие за арбузом
…в маленьких асфальтовых южных городках.
Александр ГородницкийЭто будет история о нефти и жаре, Испании и рукописях, странствиях и обочинном сюжете. И, разумеется, это будет история об арбузах.
В то лето я жил в маленьком нефтяном городке. Был в нём стадион «Нефтяник», профилакторий «Нефтяник» и общежитие нефтяного управления, дарившее мне свой кров.
Городок окружала слегка всхолмлённая степь, и больше не было в нём ничего.
Если не нужно было ехать на промысел, я сидел в геологическом отделе и разглядывал карту месторождения. Далёкое начальство послало меня в маленький асфальтовый городок по неясной казённой надобности. Не тьма покрывала город, а испанская жара кутала его пыльным покрывалом.
Рукописи мешались на столе — полные цифр служебные, и поросшие романтикой личные. Логично было бы некоторые из них забыть под кроватью — но я не знал какие выбрать — строчки, полные цифири или состоящие из тягучих жалоб на собственную жизнь.
Однажды ко мне хотели по ошибке поселить какую-то женщину, но, спохватившись, поселили её в другое место. Я было не стал возражать против соседства дамы, и, улыбаясь, слушал извинения коменданта. Вскоре за своими вещами пришла виновница переполоха, и я перестал расстраиваться. Была она страшная, и ближе к босоножкам заросшая чёрным волосом. Бог с ней.
Ещё в общежитии жили чехи, строившие неподалёку кирпичный завод.
Чехам продавали пльзеньское пиво в аккуратных бутылочках. Вечерами к строителям кирпичного завода слетались местные девушки, а вахтёрша обороняла чехов.
Рядом с общежитием был рынок, где продавалось всё — кроме арбузов, так ожидаемых мною в этих краях.
Время в городке остановилось в середине семидесятых. Это было время развитого социализма и равнодушных газет. Мода менять портреты не коснулась городка — в кабинетах местных начальников висели лысые. Один же лысый, огромный, крашенный серебряной краской, стоял на главной площади, напротив бетонного человека с автоматом.
В ногах у автоматчика горел Вечный огонь, и ночью кто-то грелся у пламени.
Напротив, у ботинок вождя, на мраморной трибуне кипела жизнь. В темноте молодёжь заводила магнитофон. Пыхтела и обжималась.
В маленьком асфальтовом городке были неполадки с электричеством. Плавились розетки, и ломалось конторское оборудование. Однажды в моём общежитии просто выключился свет.
В коридоре упал пьяный с чайником. Прошёл сосед, похожий на Гоголя. Он шёл с зажжённой газетой в руке, будто по случаю жёг свои рукописи.
Я оделся, и, подсвечивая себе зажигалкой, вышел вон. Свет потух и на улице, только звёзды — пять или шесть — сиротливо мигали на небе.
Таким образом мне не дали читать, а это единственное занятие для вечера в маленьком асфальтовом городке. Я вынужден был прогуливаться по улице, освещённой пламенем Вечного огня, вместо того чтобы шелестеть, как списком кораблей, настоящим Гоголем. Этого настоящего Гоголя я нашёл в местной библиотеке.
Читал я страшную драму «Альфред» из британской жизни, где кто-то из народа спрашивает героя: «Ты откудова, брат?», а толпа британцев поражённо вздыхает: «Эх, англо-саксы…»
Эта страшная драма была случайной в моей жизни, как должна быть случайной настоящая книга. Неизвестно, к чему она может быть приложена, как пригодится. Она хороша именно тем, что стала поводом к движению.
Кстати, расплата за вечернее чтение Гоголя тоже была страшной сумасшедшая библиотечная старуха, выдав мне его под расписку, решила, что отныне получила право на долгий разговор.
Старуха караулила меня в коридоре, желая обсудить какую-то жизненную тему.
