Валерий Губин - Вечное невозвращение
— Я знаю, где у уборщиц ключи хранятся. Ничего я не делаю, сижу и смотрю на вас.
— Но послушайте, это уж чересчур.
— Я понимаю, что глупо. Немного посижу и уйду. Вы спите.
— Я не могу спать в присутствии постороннего человека! Я бы вас попросил уйти.
— Ну пожалуйста, разрешите мне остаться. Я ничего вам не сделаю плохого! — Она вдруг стала гладить меня по голове, и, как ни странно, волнение и злость моментально улетучились.
— Спите, спите, у вас такое хорошее лицо, когда вы спите.
— Могу себе представить, — пробормотал я и действительно начал засыпать. "Ведьма, колдунья", — последнее, что подумал я, проваливаясь в сон.
Где-то через час я проснулся. Было уже светло. Она лежала спиной ко мне на самом краешке кровати. Острое чувство жалости к этой странной женщине-ребенку охватило меня. Я лежал неподвижно, боясь пошевелиться и разбудить ее, и снова заснул — а когда вновь проснулся, ее уже не было.
В тот день я не пошел ни на завтрак, ни на обед, — было тягостно ее видеть. Я испугался, что от нее можно ожидать чего угодно, лучше держаться от нее подальше. Вместо ужина пошел в винный погребок и там опять встретил Никиту Михайловича.
— Вы знаете, — сказал он мне, после того как мы молча выпили по стакану, — я подумал, что антропологическая катастрофа вовсе не в восстании масс, вовсе не в гибели дворянства и крестьянства. Даст Бог, лет через двадцать спокойной жизни все бы это восстановилось, вы правы. Но не восстановится. Катастрофа в том, что человек вообще исчез. Никто его всерьез не принимает, им манипулируют, его обрабатывают, его поведение рассчитывают и предсказывают. И это относится ко всем, не только к маленьким людям. Чем выше человек в иерархии, тем меньше в нем своеволия, тем сильнее его всасывает аппарат. Ну, может быть, есть великие писатели, к голосу которых еще прислушиваются. Но, опять же, кто прислушивается? Такие вот, до конца не обработанные, вроде нас с вами. Одни бомжи остались свободными людьми, поскольку никто ими не интересуется. Но они уже и не люди в полном смысле этого слова. Никто не может избежать распыления, хотя многие сохраняют иллюзию свободы и независимости. Человек исчезает, и уже почти исчез.
— Вы прямо Оруэлл, а не кандидат минералогических наук.
— А что Оруэлл? Он думал, что это произойдет в результате тотальной тирании. А это происходит в условиях тотальной демократии. Чем больше демократии, тем быстрее исчезает человек.
— Помимо бомжей есть еще хиппи, буддисты, кришнаиты, толстовцы — вообще вся контркультура. Довольно мощный слой.
…Она сидела на той же скамейке, что и вчера. Я хотел пройти мимо, кивнув ей, но она поднялась.
— Я знала, что вы здесь пойдете, и решила подождать, извиниться за вчерашнее. Я иногда веду себя очень глупо, как малое дитя. Прошу вас, не обижайтесь.
— Что ж обижаться на малое дитя, — вздохнул я присаживаясь.
— Вы приехали в самое прекрасное время, — сказала Виктория, — скоро все расцветет. У меня всегда такое чувство, что я на две недели попадаю в рай. А какой запах здесь стоит!
— Что-то прохладно. Может быть, рай из-за погоды отложат на некоторое время.
— Через два-три дня обязательно потеплеет. Вот увидите. Пойдемте, я покажу вам целую рощу акаций. Когда они зацветают, то нужно войти туда и несколько минут подышать. Это так заряжает, что целую неделю чувствуешь себя на седьмом небе.
Дорога до рощи оказалась довольно длинной. Когда мы дошли, уже начало смеркаться.
— Никак не привыкну к этим ранним сумеркам в Крыму.
— Не так уж и рано. Уже девятый час.
— Действительно! Я же на ужин опоздал. И вы тоже.
— Я сегодня вечером не работаю. Если вы проголодались, пойдемте ко мне. Я вас покормлю. Потом покажу вам фотографии из моей прошлой жизни. У меня много фотографий.
— Видимо, это очень интересно.
— Может, вам и не так интересно, но все же лучше, чем сидеть одному в номере или смотреть этот дурацкий телевизор. Пойдемте!
Я не решился ей отказать. Мне показалось, по выражению ее лица, что иначе она тут же расплачется. Проклиная себя за бесхарактерность, я потащился за ней. По каким-то бесконечным кривым улочкам, уже в полной темноте, мы подошли к ее дому.
— Моя свекровь почти все комнаты сдала приезжим, — тихо, едва ли не шепотом, объяснила Вика. — Придется идти через них. Да вы не смущайтесь, они очень рано ложатся.
Мы на цыпочках прошли через две или три комнаты, в которых спали люди: на диванах, на раскладушках, прямо на полу. Я чуть не наступил на чью-то руку, перешагивая через лежащее на полу тело и чувствуя себя при этом полным идиотом. В своей комнате Вика плотно прикрыла дверь и потом зажгла свет.
Мы пили чай с огромными бутербродами с брынзой. Я рассматривал фотографии, а Вика, склонившись над моим плечом, шепотом комментировала:
— Вот это мой последний муж. Он плавки не признавал и всегда на пляже в таких трусах ходил. А это художник — видите, какая борода? Мне от нее всегда очень щекотно было.
Я посмотрел Вику в белом фартучке на Красной площади — ее там в пионеры принимали, и Вику-десятиклассницу с длинной толстой косой и Викину почетную грамоту, полученную на стройке.
— Курить можно?
— Да, садитесь на окно и курите.
Она открыла окно, я сел на подоконник, свесив ноги наружу. За окном темнел сад, а за ним, совсем близко, черной полосой лежало море.
Вика опять что-то долго рассказывала о своей прошлой жизни, о подруге, которая вышла замуж за министра и теперь живет в высотном доме на Красной Пресне… Но я уже плохо слушал ее, глаза слипались, в голове шумело от выпитого вина.
— Хотите — ложитесь, — предложила она, — а я посижу.
— Да нет, спасибо. Жалко, что вода еще холодная, купаться нельзя, а то пошли бы на море.
— Я уже купаюсь. Пойдемте, правда, на пляж. Я искупаюсь, а вы лицо сполоснете, сразу сон пройдет.
— Будете купаться в такой темноте?
— Да вон уже светает. Пока дойдем, будет совсем светло.
Мы опять шли кривыми улочками, потому что прямо к морю выйти было нельзя, и когда добрались, действительно стало светло, как в белые ночи в Петербурге. Свет словно шел не от неба, а от воды — неровный свет. Он переливался, мерцал и даже звучал негромкими всплесками волн. Я опустил руку в воду, и вода как будто заискрилась на ладони, а когда я умыл лицо, то сразу почувствовал себя бодрым, даже стало весело.
"Живая вода", — подумал я.
Мы пошли к единственному лежаку, одиноко валявшемуся на пустынном берегу. Я опустился на него, а Вика, стоя рядом, стала раздеваться. Она быстро разделась догола и, ничуть не смущаясь моего ошеломленного взгляда, пошла в воду. Зайдя в воду по пояс, она долго фыркала там, приседая, смеялась, поднимала фонтаны брызг, махала мне рукой. А я сидел и думал только о том, что у нее при такой хрупкости оказалась большая и красивая грудь.
Я встал, когда Вика подошла ко мне, смущенно улыбаясь, капельки воды скатывались с ее смуглой, мгновенно высыхающей кожи. И вдруг я, задрожав от желания, схватил ее и начал целовать — плечи, грудь, живот. Она стояла молча, ежась от моей щетины и по-прежнему улыбаясь. Потом я повалил ее на лежак. Ее проворные руки помогли мне сбросить одежду, и, обладая ей, я подумал, что никогда в жизни не испытывал такого острого, ни с чем не сравнимого наслаждения. Застонав, я упал рядом, на песок. Она еще несколько минут лежала молча, потом встала и опять пошла в воду. Я перебрался на лежак, закрыл глаза — и все завертелось: я почувствовал, что вместе с лежаком меня несет прямо в море, волны подхватывают, и я плыву прочь от берега.
Когда Вика вернулась, я уже почти спал. Попытался было приподняться, но она удержала меня:
— Спите, спите, я вас укрою своей кофтой, а завтра зайду за ней. Спите, сейчас выйдет солнце и будет тепло.
Проснулся я от громких криков детей, которые с восторгом шлепали босиком по кромке воды, и воплей воспитательницы, требовавшей немедленно всем отойти от моря. Я долго лежал, боясь вспугнуть свое блаженное, полусонное состояние, но потом почувствовал, что доски лежака все сильнее врезаются в спину, а вместе с этим ощущением пришло чувство стыда и досады.
"Не удержался-таки. Завел себе курортный романчик. И с кем? С полубезумной пожилой женщиной!"
Я, правда, попытался утешить себя тем, что она, во всяком случае, не намного старше меня, но это мало успокаивало. В ту пору меня интересовали только молодые женщины, а сорокалетние казались древними старухами. Я вспомнил ее быстрые руки и то, как она умело сжимала меня ногами, и даже застонал от досады.
Весь день я чувствовал себя разбитым и опустошенным, и к вечеру мне уже начало казаться совершенно нереальным то, что произошло ночью. Да была ли та женщина? Может быть, и женщины никакой не было? Может, все это пригрезилось мне после вина и бессонной ночи? Вика в столовой не появлялась, и ее столики обслуживала какая-то толстушка, с огромными, как у Брежнева, бровями.
