Эрвин Штритматтер - Оле Бинкоп
— Скажу тебе как крестьянин крестьянину — за океаном не дремлют. Положение скоро изменится. Сведения из верного источника.
Оле насмешливо:
— Знаю я этот источник. Он стоит у тебя на комоде.
Серно возмущенно:
— А я не слушаю политических сплетен. Нет, мне явился ангел, ей-богу, ангел.
— Ангел? Пусть доложит о своем прибытии.
— Смейся, смейся. Ты еще не знаешь, как грозны ангелы. Ты еще вытаращишь глаза.
42Вот он, праздник урожая. Ради этого дня все заботы свалены в кучу и засунуты в дальний угол.
Побудку должны возвестить флейты и трубы. На этом пункте торжественной программы настаивает Фрида Симсон. А Зигель полагает, что в этом есть что-то от казармы. И на свой страх и риск вычеркивает его. Теперь он водит из дома в дом поющих детей. «Вставайте, вы, сони, кукушка твердит», и еще: «Смотри, как солнышко встает!» Даже крестьян-единоличников почтили дети своим пением: «Мы в каждый дом приносим мир».
Герте Буллерт обидно, что бедные дети поют без аккомпанемента. И она со своим аккордеоном присоединяется к процессии, точнее говоря, к учителю Зигелю. Ее локончики до поры, до времени упакованы в алюминиевые трубочки. Они звякают под косынкой.
А Франц Буммель отмывает у себя во дворе повозку. Она попала к нему с бывшего двора Оле Бинкопа. Некая фрау Аннгрет разъезжала на ней во время оно, когда Софи Буммель торчала дома, потому что ей не в чем было выйти на люди. Теперь у Софи Буммель три выходных платья, но мало случаев надевать их. Ну кто бы мог подумать!
Усадьба Буммелей заметно изменилась за последние годы.
В нее наведывается добрый дух. Доброго духа привлекли арабские кобылы Буммеля. Имя его Карл Крюгер. Сердце Карла, бывшего кучера, до сих пор трепещет при виде красивой лошади.
Если позволяет время, Крюгер проводит у Буммелей все воскресенье. Два столь различных человека, как Буммель и Крюгер, совместно справляют воскресное конеслужение. Но, уходя, Крюгер непременно оставляет Буммелю какое-нибудь задание.
— Конечно, кони у тебя живут как в гостиной, — говорит Крюгер, — но вот… но вот крапива вокруг конюшни — это уж ни на что не похоже.
Буммель гордится дружбой секретаря партийной организации и старается доказать, что он достоин ее. Через неделю крапивы как не бывало. Карл и Франц сидят на скамеечке.
— Ну как, найдешь ты где кустик крапивы — хоть в очках, хоть без?
— Чего нет, того нет, вот только двор у тебя какой-то голый. — Неужто Буммель не знает, что где красивые лошади, там и цветы?
На другое воскресенье Буммель демонстрирует секретарю посадки штокроз, хризантем и ноготков перед конюшней.
Что ни неделя, то перемены на дворе у Буммеля. Двор и сад обнесены забором. Ворота украшены резными конскими головами. Головы здоровенные, будто у лошадей каменного века, но это не беда.
Теперь пожелания Крюгера касаются жилья. Человек, который выхаживает таких прекрасных коней, должен жить не хуже, чем его кони. Существуют же какие-то масштабы, одно зависит от другого.
Для начала заново обита кушетка старого барона, что стоит у Буммелей в горнице. Стулья, изъеденные червем, пущены на дрова. Может Буммель позволить себе это или нет? Он как-никак еще прошлым летом продал в Данию двух арабских кобылиц — так сказать, побочный доход. А деньги, вырученные за таких красоток, грешно продуть в карты.
К празднику урожая Крюгер с Буммелем добровольно взяли на себя обязательство: доставить в Блюменау поэта Ганса Гансена со станции Обердорф. Буммель смазывает все, что можно смазать. На лошадей надевает парадную сбрую. Красные и желтые султаны покачиваются на белоснежных головах.
Буммель и Крюгер распределяют обязанности. Первый будет развлекать гостя. Ему случалось и прежде беседовать с высокими, даже высочайшими персонами. А Крюгер будет править. Если же разговор свернет на политику, он вмешается.
Поэт Ганс Гансен с виду человек как человек. Буммель разочарован: хоть бы галстук надел! Франц не слишком осведомлен о том, как надлежит одеваться поэту, едущему на село. Главное — это не галстук, а чемоданчик со стихами. Стихи не из тяжелых — Буммель двумя пальцами поднимает чемоданчик и закидывает его на багажник.
А Крюгер решил потешить свою душеньку: по старому кучерскому обычаю, он приветствует поэта, опустив кнут. Впрочем, поэта явно не занимают ни сам кучер, ни его кнут.
Лошади тронули. Буммелю хорошо знаком весь церемониал.
— Хорошо ли вы доехали, господин Гансен? Удобный ли был вагон?
Крюгер щелкает кнутом — тайный знак для Буммеля переменить тему.
— Нравятся ли вам, господин Гансен, наша повозка и наши лошади?
Тут только поэт замечает лошадей. Красавицы, ослепительной белизны. По-модному разукрашены и вообще, наверно, чистокровки, не так ли?
На этот вопрос Буммель может ответить наиподробнейшим образом:
— Арабские чистокровки, элита, от кобылы Вудье и жеребца Зарифа из Неджда.
Некоторое время все молчат. Первые желтые листья медленно падают с берез на лесную дорогу и рождают у поэта первый вопрос.
— Пожалуйста, спрашивайте!
На какое количество слушателей ему следует ориентироваться?
В зависимости от программы. Последний раз в деревенское варьете пришло много народу, потому что выступал артист, который проглотил бутылку светильного газа и потом его поджигали.
Вот чего господин Гансен не умеет, того не умеет.
Крюгер щелкает кнутом.
Они галопом подъезжают к Блюменау. Песчаные облака клубятся за повозкой. У околицы повозку встречает фрау Штамм. И астматический звон церковного колокола. Звуки эти растекаются по долине, несутся на мергельные луга Оле, и тут у поэта рождается второй вопрос:
— Сколько человек в вашей парторганизации?
Крюгер щелкает кнутом. Это и есть политика. Буммель уступает ему место.
— Это наш секретарь кнутом щелкает.
Поэт снимает шляпу и кланяется:
— Ты уж извини меня, товарищ секретарь.
43На вечер поэзии в танцзал Готгельфа Мишера собирается довольно много народу. Еще бы, не каждый день увидишь живого поэта. Герман Вейхельт и несколько старушонок сидят, потупив очи долу, как на богослужении. Явился даже господин пастор с супругой. Они забиваются в самый темный уголок зала. Франц Буммель рад-радехонек: народу собралось не меньше, чем на выступление фокусника-глотальщика.
Поэта Ганса Гансена не слишком волнует усиленный наплыв публики. Разве он не заслужил этого? Его поэтическую натуру обрамляют с одной стороны фрау Штамм и Мертке, с другой — Фрида Симсон и Зигель.
Час великого торжества для фрау Штамм. Вот она стоит — волосы зачесаны, как у мадонны, закрытое платье из китайского шелка, — стоит в гордом сознании своей почетной миссии; представить поэта восхищенной деревенской публике. Великое спасибо поэту, который, вняв ее робкому зову, предпринял поездку в деревенскую глушь.
Карлу Крюгеру страсть как хочется щелкнуть кнутом, да жаль, кнута нет.
Фрау Штамм распространяется о поэзии вообще и великолепных произведениях глубокоуважаемого гостя в частности.
— Поэзия — это искусство; там, где оно всего непонятней, там оно глубже всего.
Учитель Зигель вскакивает с места:
— Невероятное заблуждение!
Фрау Штамм не теряется:
— Есть, разумеется, произведения, в которых уже с первой строки знаешь, в какие низины литературы они тебя уводят. Стихоплетство. Незачем даже читать до конца.
Выкрик Зигеля:
— Я не о схематизме говорю, если вам угодно знать!
Яростная дискуссия, прежде чем поэт успевает раскрыть рот. К ней, конечно, подключается и Фрида Симсон:
— Хватит городить вздор! К порядку дня! Слово имеет товарищ поэт для зачтения своих тезисов.
У товарища поэта дрожат губы. Он сам произносит вступительное слово. Да, он написал множество стихотворений. О проблемах широкоизвестных и о проблемах малоизвестных, о человеке отдельно взятом и о человеке общественном, о природе и ее творениях, но для сегодняшней встречи он выбрал самые сельские из своих сельских стихов и надеется на благосклонное внимание слушателей.
Люди рассаживаются по местам. Лесничий Штамм — в первом ряду. Он еще не решил, как ему быть — восхищаться женой или жалеть ее.
Поэт проверяет, сидят ли очки у него на носу. Порядок. Очки находятся там, где положено. Он достает рукопись, откашливается, читает: «Сельское одиночество». Пауза, пока это всего лишь название. Поэт следит за реакцией зала. «Сельское одиночество» принимается с весьма сдержанным ободрением.
В многострочных стихах Ганса Гансена проплывают голубые небеса и зеленые луга, порой мелькнет шелестящее дерево, порода которого в стихах не уточняется. Все птицы поют мелодичными голосами, ни одна из них не ухает, ни одна не свиристит, и черные вороны на своих крыльях уносят в дальние страны печали прошлого.
