Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Русская жизнь»
Есть у всех нас и еще один существенный повод поволноваться — причем именно в этом августе. Не знаю, почему так получилось (наверняка опять мистика русской судьбы), но именно на август этого года пришелся очередной этап войны между обществом и государством. Прежде она в России шла открыто и горячо, и заканчивалась чаще всего революциями, — но нравы смягчаются, личное благосостояние растет, и выманить людей на баррикады становится все трудней. Они постепенно отказываются от прямой конфронтации с властью и выбирают тактику пассивного, аккуратного неповиновения — чему все мы сегодня свидетели. Я говорю о новгородском деле, о котором не говорит и не пишет сегодня только самый упертый нонконформист, демонстративно не желающий высказываться о том, что волнует всех. В мои задачи не входит сейчас оценивать степень виновности или невиновности Антонины Федоровой, объявленной в розыск и находящейся неизвестно где. Больше всего я боюсь навредить. Мне вообще неважна расстановка акцентов в этом конкретном деле, с материалами которого мы знакомы весьма приблизительно (даже это знакомство поставлено в вину мужу Федоровой Кириллу Мартынову, якобы выложившему некоторые документы в сеть; не исключено, думаю я, что его попытаются арестовать как заложника, хотя его статья — разглашение материалов следствия — как будто этого не предусматривает). Я хочу лишь зафиксировать то, о чем многажды говорил и писал, в том числе в «РЖ»: страна постепенно выходит, выползает из-под государства, не признает за ним монополии на истину и права судить своих подданных. Если у страны не осталось других рычагов для влияния на ситуацию — а дело Ульмана, скажем, продемонстрировало полное отсутствие таких инструментов, — может произойти самое интересное, а именно тихая, недемонстративная, бескровная кампания гражданского неповиновения. Если страна в самом деле захочет спрятать Тоню Федорову, ее не найдут никакие ищейки. Это не будет значить, что все население России однозначно признало ее невиновность. Это будет значить лишь, что стране захотелось объективного следствия, гласного, с демонстрацией всех карт, спрятанных в рукаве.
Это началось не вчера. Сначала был процесс Ходорковского, которого постарались сделать — и почти сделали — народным героем: надо было суметь пробудить столь массовое сочувствие к олигарху. Потом — процессы Ульмана, Аракчеева, Худякова, Иванниковой, когда суды так или иначе демонстрировали управляемость. Процесс Федоровой — по многим причинам, включая личность обвиняемой, меньше всего похожей на маньячку, — поставил в этом ряду даже не точку, а восклицательный знак. Если у системы хватит ума на мирный развод с обществом — все замечательно. Но если она решит стоять на своем, дотаптывать противника, брать заложников, арестовывать участников интернет-сообщества «Новгородское дело» или как минимум включать их в списки неблагонадежных, — все может оказаться очень печально. В разгар экономического процветания. На ровном фоне. Без тени реального предлога к бунту. Вся беда в том, что российское государство отчего-то совсем не склонно задумываться о своей неправоте — оно стремится любой ценой победить, но забывает при этом, что имеет дело уже не с крепостными. Это касается, увы, не только августа, — так продолжается весь год. Но август, как было сказано выше, — нервное время.
Впрочем, очень может быть, что этот август окажется исключительно мирным, все спустится на тормозах, в Ингушетии разоружатся боевики, про новгородское дело одновременно забудут судьи, адвокаты и прокуроры (русский человек отходчив и легко отвлекается на любой сериал), а если что-нибудь даже и произойдет, мы все равно об этом не узнаем.
Но тревогу, тревогу-то куда денешь? Благодетельную, творческую августовскую природу, когда природа и люди, застыв на переломе года, трезво и напряженно вглядываются в себя?
Используем эту паузу, чтобы серьезно задуматься о себе и прочих. В июле еще рано. В сентябре уже поздно.
№ 15(32), 12 августа 2008 года
Дмитрий Быков
Пространство полемики
Однажды французская газета заказала мне эссе на тему «За что я люблю Родину». Они так и сформулировали — «за что». Предупредили, что денег у них очень мало. Я сказал, что напишу бесплатно. Не потому, что когда-нибудь обязательно начнут выявлять журналистов, сотрудничавших с западной прессой, и скажут, что я продал Отечество. Отдавать Отечество даром, я думаю, еще хуже. А просто мне — гражданину России, поднимающейся с колен, — приятно с высоты нашего нового статуса бескорыстно помочь нищей Франции.
Написал я примерно вот что — привожу текст в обратном переводе с французского с исправлением явных ошибок, потому что оригинал утрачен.
«На протяжении многих лет мои друзья и гости бесконечно задавали мне один и тот же вопрос: „Вы же не тешите себя иллюзиями в отношении России — почему вы продолжаете здесь жить?“. Или, скорее: „Что компенсирует все те проблемы, которые ваша страна постоянно взваливает на плечи своих граждан?“. В Соединенных Штатах о Родине принято говорить „эта страна“, — так, дистанцируясь, они выражают законную гордость ею. Чем объективнее судишь о стране, тем лучше она кажется: так художник, чтобы полюбоваться картиной, отходит от нее на некоторое расстояние. В России сказать о Родине „эта страна“ значит выказать пренебрежение к ней, особенно когда эти слова исходят из уст либералов. Некоторое время назад я предложил компромиссный вариант — „эта наша страна“. Но объективация у нас не приветствуется, преобладает имманентность: мы любим эту страну не потому, что она именно эта, а потому что она — наша. „Где родился — там и пригодился“, — говорит русский добрый молодец. Менять свою родную землю на чужую так же нелогично, как пытаться сменить одно небо на другое (не случайно в России выражение „под чужим небом“ часто означает „за границей“: можно различать земли, но небо везде остается одним и тем же).
Давайте же перечислим, что именно Россия может предложить в награду за преданность своим печальным просторам и славной истории. Я не буду говорить банальностей о языке — гибком, богатом, разнообразном: в этом нет ничего уникального. В одном из дагестанских диалектов существует около ста падежей, мне даже в голову не приходило, что с одним предметом можно делать столько вещей: у нас его можно только назвать, родить, дать, винить, сотворить или предложить.
Красивые женщины? Их можно найти во всех обитаемых уголках планеты. Одной из отличительных особенностей России в первую очередь является ее огромность: здесь можно найти все географические зоны, от пустыни до тропиков. Но, что еще существенней, Россия предоставляет уникальные возможности для путешественников не только в пространстве, но и во времени. Имея хорошую машину, можно менее чем за час попасть из начала XXI века (центр Москвы) в середину XVI века (пятьдесят километров от МКАД). Мы не принадлежим ни к Азии, ни к Европе, мы особенный, альтернативный мир; именно этим объясняется раздражение президента, когда нам пытаются навязать восточные или западные рецепты.
Недостаточную любезность нашего государства в отношении своих простых граждан компенсирует высшая форма милосердия: по мнению государства, все мелкие частные грешки гражданина, его смиренные компромиссы с законом, его адюльтеры или грубое обращение с подчиненными — всего лишь милые шалости, столь незначительные, что совесть его может быть спокойна. В повседневной жизни Россия не требует от своих граждан слишком многого — главным образом потому, что в чрезвычайных ситуациях она забирает у них все, без малейших угрызений совести. (Правда, что-то утаить всегда можно; одно из самых больших преимуществ России заключается именно в щелях и складках — здесь невозможен ни тотальный тоталитаризм, ни абсолютный абсолютизм.) По сравнению с нашим государством, мы — само совершенство. И это тоже утешает.
Еще одно преимущество нашей страны — достаточно легкомысленные отношения со смертью, отношения, которые устанавливаются сами по себе с течением жизни. Жизнь в России подразумевает ежедневные унижения, получение дурацких справок, непреодолимые страхи, низкопоклонство перед начальниками всех рангов (даже если понимаешь всю их незначительность). Признаюсь, мне было бы очень обидно умереть в Италии — какие небеса! какие названия! — но в России это было бы не так ужасно, хотя, безусловно, тоже неприятно. Постепенно привыкаешь. Смерть втекает, вползает в жизнь, присутствует в ней повседневно. Иногда о ней думаешь даже как о побеге, как о спасении; в России не стараются слишком расцветить жизнь — понимая, может быть, что с хорошим трудней расставаться. Так что и это, если вдуматься, милость.
„Там, где дни облачны и кратки, родится племя, которому умирать не больно“, — эту фразу из канцоны Петрарки Пушкин взял эпиграфом к шестой главе „Евгения Онегина“, в которой Ленский погибает на совершенно бессмысленной дуэли. Правда, Пушкин, цитируя, опустил средний стих, где говорится, что это племя — „прирожденный враг мира“ (потому что, по той или иной причине, мир умирать не желает). Первым эту купюру заметил Юрий Лотман, но Европа уже давно догадалась обо всем этом.
