Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2008)
Сцены в бакунинском поместье решены в квазичеховском стиле, благо биография персонажа и обилие сестер позволяют создать сначала Стоппарду, а затем и Бородину уютный мир, все неврозы и тревоги которого упрятаны в подтекст.
Однако там, где у Чехова возникают паузы и умолчания, намекающие на подводную часть айсберга, у Стоппарда вмешивается вывернутый наизнанку хронотоп: сокрытое за сценой оказывается открытым с помощью демонстрации механизма причин и следствий. Некоторые сцены идут встык, из-за чего возникает уже даже не чеховский, а толстовский (порядок сцен в “Войне и мире”) монтаж.
Но даже такую пространственно-временную путаницу в РАМТе играют со всей дотошностью русского психологического театра (хотя, как отметили многие рецензенты, крайне нервно). Основательно и, насколько это возможно в ситуации катастрофической нехватки времени, неторопливо. Быстрота как раз приходится на проговаривание длинных монологов, которые несутся рэперскими речитативами, а во всем остальном — тишь да гладь, прерываемая ураганным мимансом.
Швы между сценами, обеспечивающие необходимую прерывистость хронотопа, песни и пляски, весьма условно обозначающие место действия, из головной боли для постановщика превращаются в подспорье и ускоритель смыслов — настолько хорошо они ложатся на многогранную сценографию Бенедиктова.
Конечно же, это палуба корабля с деревянными конструкциями, соотношения объемов которых и связь друг с другом, от сцены к сцене, преобразуются в супрематические композиции.
Русский авангард, на который намекает художник-постановщик, был, во-первых, продолжением утопического стремления тотального преобразования действительности, свойственной пассажирам “Берега Утопии”, а во-вторых, оказался крайней точкой этих самых утопических исканий, дошедших до логического завершения в виде черного квадрата.
Однако абсолют Малевича случится чуть позже, о чем Стоппард напишет другую пьесу, а пока, в ХIХ веке, жизнь еще не уткнулась в тупик.
Очень точен подзаголовок рецензии из “Ведомостей” на премьеру в РАМТе. Олег Зинцов отметил, что постановка “Берега Утопии” стала явлением не столько театральной, сколько культурной, общественной жизни. И дело здесь даже не в злободневности интеллигентских лозунгов и исканий, а также не в совпадении (впрочем, случайном) реалий лондонской эмиграции российских изгнанников (всяческие переклички и актуализации лишь подтверждают, что Стоппард написал настоящую, сто2ящую вещь).
Куда важнее сама возможность вот такого многочасового, интеллектуально насыщенного действа, возможность однодневной драмы идей, вырывающей тебя напрочь из привычного бытового контекста.
Современное искусство практически все дозировано и порционно. Мало кто так сильно заботится о комфорте потребителя, как продюсеры текущего культурного процесса. Продать здесь важнее, чем насытить, из-за чего нынешние артефакты напоминают блюда из дорогого ресторана. Изысканно и красиво, дорого и богато, но придя домой после такой трапезы, хочется срочно залезть в холодильник.
Все это приводит к тому, что искусство лишается главного своего свойства — быть чем-то таким, чего нет в повседневности, в обыденной жизни. Ибо ставшее одной из сфер обслуживания и потребления, искусство встроено в быт и окружено бытом как самой что ни на есть тяжелой, тяжеловесной рамой.
Искусством сегодня, как правило, назначаются сугубо успешные явления, имеющие значительный рекламный бюджет и промоушн, однако же, как ни странно, именно эти медийные усилия сводят на нет, вымывают, буквально ведь вымывают из актуальных новинок остатки художественного смысла.
Это очень хорошо чувствует, например, Земфира, которая хотя и не гнушается громкокипящей рекламной кампании, однако делает на своей последней пластинке принципиальный неформат. В день, когда новая пластинка Земфиры “Спасибо” появилась в продаже, я зашел в один из музыкальных супермаркетов и увидел, что Земфира права, — ставить свой диск рядом с этим бесконечным потоком сиплых
да ряженых — фактически означает не уважать себя и плоды своего собственного труда.
Впрочем, не лучше обстоит дело и с книжными магазинами.
Этим самым, кстати, я не призываю игнорировать мейнстримные устремления продюсеров и уходить в гордое эстетическое подполье, ибо андеграунд — это тоже ведь не панацея.
Процессы, ныне происходящие в современном изобразительном искусстве или театре (может быть, за немногочисленными исключениями, которые легко пересчитать по пальцам), — свидетельство того, что даже экспериментальные и радикальные выставки и постановки оказываются полыми изнутри. Это объекты в виде фильмов, спектаклей или книг, которые не насыщают смыслами или впечатлениями, несмотря на ловкость исканий и базовых концептов. Здесь — форма перекошена и недотягивает, там — в содержании брешь недержания… Словно бы у всех у них внутри — сплошной белый цвет или же белый шум тотального отсутствия.
Вот почему важен многочасовой спектакль, чья основа счастливо избежала бездушного постмодерна (на который, справедливости ради скажу, Том Стоппард вообще-то падок), потому что основа его, “Былое и думы” Александра Герцена, оказалась столь мощно заряжена эпическим началом, что даже и многомудрая переделка первоисточника не убила его первородный дух.
Кстати, подобная трилогия в истории русского театра уже существовала — разумеется, я имею в виду “Большевиков” Михаила Шатрова, поставленных Олегом Ефремовым в “Современнике”.
На этом спектакле видел точно такие же лихорадочно горящие глаза актеров и зал, в едином порыве встающий под финальное исполнение “Интернационала”. Как символично, что “Интернационал” исполняют и в “Береге Утопии”, но, правда, уже с прямо противоположным знаком. Хотя глаза актеров-заединщиков точно так же горят светом общего дела и общего смысла. Форма здесь важнее содержания, потому что только неформат, перпендикулярный коммерческой надобе, настоянный на эпике, способен щипцами количества (диалектично переходящего в иное качество) вытащить зрителя из бытовухи.
Лев Додин не зря уже долгие годы предпочитает ставить в Малом драматическом широкоформатные, многосерийные постановки из русской прозы.
Недавняя премьера эпоса “Жизнь и судьба” по роману Василия Гроссмана, ставшего важным, знаковым событием последнего времени (что рядом поставить?-— вот разве что “Берег Утопии”), милее мне побед на всех каннских и оскаровских фестивалях мира.
Впрочем, и за бугром понимают: жизнь теперь стала настолько разнообразна и быстра, что человека следует выдирать из сиюминутности эпическими объемами. Не зря лауреаты западных литературных премий толстеют и разбухают год от года. Ну а режиссеры, еще до конца не утратившие художественных амбиций, воюют с продюсерами прежде всего за хронометраж. Я Гарри Поттера не читал, но скажу, что и он от тома к тому растет не только от ребенка к юноше, но, кажется, и количеством страниц, нет?
Эпос может рядиться в одежды телевизионного мыла, но и здесь каждый вечер в час назначенный зритель приникает к традиционной истории с архетипическим “продолжением следует”.
Эпос может мимикрировать и под трэш, как у Квентина Тарантино, и под брехтовское отстранение, как у Ларса фон Триера, однако, несмотря на скорости жизни и клипового мышления, потребности человеческие остаются такими же, как и раньше. Зря, что ли, Бродский как-то обронил, что всерьез можно говорить только об истории костюма?
И тут самое время вспомнить о древнегреческих представлениях, тянувшихся целый день. Опытный греческий зритель запасался закусками и едой, брал из дома подушечку для возлежания в амфитеатре и едва ли не на сутки выпадал из реальности для того, чтобы погрузиться в душеподъемную реальность богов и героев.
…Когда бы грек увидел наши игры — свои бы он забросил навсегда…
Книги
Борис Акунин. Трагедия. Комедия. М., “Олма Медиа Групп”, 2008, 192 стр., 8000 экз.
Две пьесы для чтения — “Трагедия” (впервые публиковалась в “Новом мире”, 2002, № 6, <http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2002/6/ak.html> ) и “Зеркало Сен-Жермена”, переделка акунинского рассказа “Проблема 2000” из цикла “Сказки для идиотов” (президент инвестиционно-маркетингового холдинга “Конкретика” Вован, “браток с Отрадного”, попадает в 1900 год, а его место занимает персонаж ХIХ века — проворовавшийся управляющий кредитно-ссудным товариществом “Добрый самарянин”, бывший лейб-гусар Константин Львович Томский).
