Владимир Некляев - Лабух
Он глотнул еще и вдруг спросил, кивнув на Зиночку: «Пацан из–за нее застрелился?..» — и Зиночка, спрятав в руки лицо, закричала, я не ожидал: «Не из–за меня! По дурости! Из–за ничего!..»
Казимир завинтил бутылку: «Жаль… Тут у нас и про отца его говорят, что дурак. Что дом — это дом, а честь — ничего. Пусть бы, мол, плиты крал, мы бы у него покупали…»
Успокоилась Зиночка, когда выехали из деревни.
— Лезут все… Следователь сказал, что вас посадят…
— Могут.
— Надолго?
— На сколько захотят…
Зиночка спросила вперед, в дорогу:
— Можно — я вас ждать буду?..
На выезде из Новогрудка — отец Ли — Ли, я вспомнил, из Новогрудка, отсюда он в Минск поехал на китайского философа учиться — толпились вдоль дороги люди, голосовали. Я притормозил, открыл дверь: кто влез — тот влез. Может, кто–нибудь из философов…
Я наблюдал за ними в зеркальце. Двенадцать человек. Семеро теток и пятеро мужиков. И постарше, и молодые… Не сказать, что красивые, красивых лиц вообще мало, это мировой дефицит, но и не страшные. Обыкновенные… Встречаются со мной взглядами — и сразу отворачиваются, делая вид, будто что–то уж очень их занимает у дороги. Почему мы, встречаясь взглядами, мгновенно друг от друга отворачиваемся?
Не доверяем друг другу, прячемся… Но ведь мне они доверились. Сели в машину. Понятно, им ехать нужно, но и доверились… А вдруг я вон с того моста? — мне жена изменила.
Алик мог бы с моста? Или с бомбой, как Феликс приснился… Чтобы не одному, а вместе со всеми?
Алик куклу прострелил.
Хоть, что это я, — какой Алик? Альгерд. Шляхта, голубая кровь, если вообще не из князей…
«Следователь сказал, что болезнь есть такая, психическая…»
Мне уже так не заболеть.
И в машине, похоже, не больные. Психически здоровый народ.
Да, народ — кто ж еще?.. И не фиг взгляды отводить — знаю я, про что вы думаете. И всю дорогу думать будете, пока не вылезете: сколько заплатить? Столько — маловато, больше — жалковато. И когда возьму я деньги, сколько дадите, не сказав ничего, тут же подумаете: эх, переплатили!.. Можно было бы и меньше, а то и вовсе за так проскочить, он припыленный какой–то. А вдоль дороги голосуя, согласны были на все, и больше готовы были, куда больше заплатить, только бы подобрал, подвез…
Так кто и что вам должен? Президент?.. Вы голосовали — он подобрал. И платите.
И не доверились вы мне, ни при чем здесь доверие. Просто тупая уверенность, что я такой же, как и вы. Не кретин, чтобы с моста срываться.
Слегка сбросив скорость, я обернулся в салон:
— Платить не нужно.
Совсем другие лица, совсем другие… И жесты уже не те, жесты… Вон как тетка откинулась, а то сидела — чтоб меньше места занимать.
Холявщики. Новая власть из этих людей холявщиков сделала. Вот в чем проблема, а не в языке с культурой, как Крабич распинается.
— Премия вам. Я в Новогрудке вашем на заводе газовых плит столько хапнул!.. На этот автобус и еще на один.
И вот что это на лицах, на открытых лицах простых наших людей?.. А вот что на них, подвытянувшихся: если хапнул, так что ж за премия такая — подвезти? Оно ж ничего, пусто. Мог бы и поделиться: наш завод, а не твой. И никто не возмущается, не спрашивает: если хапнул, так, может, тебя на автобусе в тюрьму?..
Мне в тюрьму как раз — и Зиночка ждать будет.
— А как вам власть сегодняшняя?
Ого, как напряглись!.. В окна опять уставились, а что там за окнами? Лес, чтобы спрятаться…
— По–моему, так говняная…
Молчат… Молчат в лес…
Когда они выходили возле метро на Пушкинской, — где Ли — Ли неподалеку жила, откуда и до кладбища Кальварийского рукой подать, где жила Амиля, — один мужик деньги бросил: «На, подавись!..» — а второй сказал: «Оттянулся ты на нас…»
«Философы…» — подумал я и повез домой — через Грушевку — Зиночку, а она, доехав, спросила: «Можно я на похороны не пойду? Мне увидеть его страшно…»
«Какая ж ты медсестра?..» — начал я, и Зиночка дверцей хлопнула: «Про это вы уже спрашивали!..»
И в самом деле, спрашивал… Надо бы с Зиночкой поговорить, как с Ли — Ли, сказать все, как оно есть, но Зиночка не Ли — Ли — и Стефа выскочила из подъезда: «Стой!.. Алика забрали, Лидия Павловна позвонила, чтоб помогли прибраться…»
Алика, пока я ездил, забрали Ростик с Крабичем, Ростик еще пару лабухов прихватил — гроб в комнате Игоря Львовича стоял. Крабич, которому Лидия Павловна, конечно же, рассказала все, о чем у Потапейко дозналась, сразу подошел ко мне:
— Это правда было?
— Нет.
Он кивнул и отошел. Поверил — мы иногда верим друг другу… Хотя, если говорить о чем–то большем, чем правда, так как раз было.
Я не люблю правду, она не для нормальных людей. Никогда не любил, думая, разумеется, так, как воспитывали, по–пионерски: пионер — сама правда.
Думать и любить — это разное.
Как–то опыт психологический — в фильме каком–то научном, Камила посмотреть принесла: «Кино про тебя…» — меня поразил. Разным детям клали игрушку за спиной: «Твоя будет, если угадаешь, какая». Потом делали вид, будто отлучиться нужно, и предупреждали: «Не подсматривай, потому что вернемся и заберем». Отойдя, наблюдали и, вернувшись, спрашивали: «Подсматривал?..» Не подсматривали, или, взглянув, правду говорили только глуповатые дети. Остальные, все как один, подсматривали и говорили, что нет.
Поищи дураков — правду говорить.
А кино — настолько же про меня, насколько и про всех… Как мы рождаемся, живем и умираем. И если с тем, как рождаемся и почему умираем, еще можно разобраться, то с тем, как и для чего живем…
— Лабухи на похоронах сыграть готовы, — доложил Ростик. — Как ты?..
— Я тоже.
Он не понял.
— Что тоже?
— Сыграть готов. Привезешь завтра дудку?
У Ростика труба есть. Классная труба, он рассказывает всем, как у Майлса Дэвиса в карты ее выиграл. И, чтобы поверили, рассказывает еще, как Майлс Дэвис анекдот ему рассказывал. Про лабуха американского, который в больнице лежит, и лабухи американские проведать его приходят. А доктор торопит: «Быстрее, ему пять минут осталось». Те в палату: «Джон, ты хотел бы с Джимми Хендриксом слабать?..» Лабух, едва дыша: «Всю жизнь мечтал…» — «Тогда прощай, у тебя пять минут на сборы, Джимми не любит, когда опаздывают».
— Так ты же тут как–то… — оглянулся Ростик.
— Нормально. Кто я ему? А так — все на местах.
Ростик сказал:
— Что ж…
Войдя в комнату Игоря Львовича, я почувствовал, что мне взглянуть на Алика тоже страшновато. Возможно, не так, как Зиночке, и не на Алика… я его из морга забрал бы, если бы не бзик Лидии Павловны, которая черной сидела возле гроба… страшновато взглянуть на Альгерда. Но отпроситься с похорон мне было не у кого.
Я не узнал его. Не то, чтобы не узнал, это был, конечно, Алик, кому еще быть, но и не Алик, не мальчик — смерть сделала из мальчика мужчину. Я увидел, как она стояла над ним, чисто–белая, неприкрыто счастливая, что приняла достойного, и все хотела поправить волосы, у Алика прядь выбилась из–за уха, но никак не могла поправить, чтобы не заметили — и тогда Лидия Павловна встала и поправила. Алик и перед смертью в белом, и перед Лидией Павловной в черном, перед всеми был спокойным, уверенным в правоте того, что свершил.
Я не был настолько уверен, как он, и спросил: «Что же вы, Альгерд Альгердович?..»
Он едва заметно улыбнулся, поняв, что я был у него дома.
«Как там?»
«Нормально. Казимира видел».
«Отец так и не вернулся?»
«Нет. — Мне захотелось чем–нибудь зацепить его, чтобы он не был таким спокойным и уверенным в правоте. — Ты зачем сказал, что отец просто пьяница?»
«Я так не говорил. Вы так поняли, чтобы проще. А объяснять — кому слушать хочется?»
«Я бы послушал…»
«И что? Бросились бы помогать?.. Вы и так мне помогли — у Лидии Павловны поселили. Она вон, видите, как мать…»
«Так пожалел бы».
В Алике что–то дернулось, слегка исказилась правота — и Смерть сказала, не промедлив:
«Здесь некого жалеть».
Алик вновь стал спокойным, он доверял Смерти.
«Почему Зиночки нет?»
«Боится».
Он во второй раз улыбнулся — какая мечтательная у него улыбка:
«Я бы тоже боялся. Ребенок…»
«Ей столько же, сколько Ли — Ли».
На лице Алика отразилось спокойное удивление.
«Действительно… Я про это не подумал… Тем более…»
«Что — тем более?»
«Тем более ребенок. Вы ей скажите, что и завтра можно не приходить. Мертвым в том нужды нет, а живым тяжко».
«Я ей скажу. И попросить хочу…»
«Вы у меня?.. Что?»
«Можно я на кладбище говорить не буду, а на трубе тебе сыграю?»
Алик ожидал, что скажет на это Смерть. Спросил у нее: «Разве про такое спрашивают?..» — Та подернулась, и тогда Алик согласился: «Как себе хотите, сыграйте… А то Зиночка про вас: он музыкант, он музыкант, а я и не слышал ни разу».
