Наталия Вико - Шизофрения
— А кто же тогда Амон? — прервала его торжественные излияния Александра.
— Амон? Сокровенная душа Солнца, — коротко ответил Сашечка, но, заметив на лице Александры признаки неудовлетворенного любопытства, пояснил, что судя по «Текстам пирамид» Амон тождественен Атуму-Хепри — двойному божеству, соединяющему самосотворенного Атума и сокровенное Солнце мистерий Хепри. Амон же, в свою очередь, является создателем Ра — видимого дневного солнечного диска, в совокупности с которым называется Амон-Ра.
— По легенде, скарабей выходит из ноздрей головы Осириса, погребенной в Абидосе, возвещая его воскресение из мертвых в мире звездном, — закончил он хвалебную песнь навозному жуку и неожиданно спросил:
— Так откуда, ты говорила, у тебя скарабей? — указал на золотое украшение.
— Подарили, — с равнодушным видом ответила Александра, размышляя, все-таки оставлять кандидатуру Сашечки на роль неизвестного дарителя, или нет?..
— Понял, — загадочно, как ей показалось, улыбнулся Онуфриенко. — Теперь вернемся к женщинам. Я к ним отношусь хорошо. Гораздо лучше, чем тебе могло показаться. Тому есть несколько причин. Поясню. В середине прошлого века, в 1945 году, — не смог не уточнить он, — в Египте были найдены пятьдесят два текста, описывающие форму христианства, отличную от представленной в Новом Завете, то есть так называемое гностическое христианство, которое, кроме прочих отличий от ортодоксального, ставшего конечной точкой в становлении патриархата и уничижении женщины в Эру Рыб, — благоразумно переложил он ответственность на космические процессы, — учило, что Бог был и мужчиной и женщиной одновременно. Кроме того, гностики совершенно спокойно говорили о «Боге-Матери» и, соответственно, считали женщину равной мужчине, если не выше. Поэтому, совершенно не случайно культ великой египетской богини Исиды захлестнул в период раннего христианства все Средиземноморье, да и не только его — в той же Англии, Польше, даже не стану время тратить, перечислять, — везде были храмы Исиды, изображение которой с младенцем-Хором на руках послужило праобразом…
— Богоматери, — закончила за него фразу Александра.
— Код андрогинности, — поощрительно кивнув, продолжил Онуфриенко, — спрятан древними мудрецами даже в хорошо известных нам именах, существующих в ортодоксальном христианстве…
Александра слушала с интересом. Разговор с Сашечкой доставлял ей удовольствие, особенно потому, что в интеллектуальной дуэли, она, похоже, выигрывала, по крайней мере, не проигрывала и никаких особенных глупостей, которые можно было записать в историю болезни, потенциальный пациент не сказал. К счастью. А может, к сожалению…
— Кстати, забыла сказать, ты мне вчера приснился, — она весело посмотрела на Сашечку.
— И что я в твоем сне делал? — живо поинтересовался тот с довольным видом.
— Не поверишь, виагрой у входа в пирамиду торговал, — с трудом сдержала она смех.
— Виагрой? — изумленно переспросил Сашечка, который очевидно ожидал услышать что-то другое.
— Ага, — кивнула она. — Оптом и розницу.
— А-а, — разочарованно протянул он. — Другого ничего не приснилось?
— Чего, например?
— Ну, скажем, что-нибудь про… семя Осириса? — спросил он с самым серьезным видом. — Где его искать надо?
— Нет, к сожалению, — виновато развела она руками и с грустью психиатра посмотрела на Сашечку. А ведь как хорошо развивался разговор… — Я отойду на минутку, ладно? — поднялась с кресла.
Онуфриенко понимающе кивнул и приоткрыл крышку чайничка, проверяя, не надо ли еще долить кипятка…
* * *Вначале она даже не почувствовала боли. Просто поскользнулась и неловко упала на бок, подвернув руку. Боль пришла потом, когда на ее вскрик прибежал Сашечка…
…— Это знак! — попытался он успокоить пострадавшую, вместе с встревоженным Гудой помогая ей спуститься вниз к вызванному такси, которое должно было доставить их в лечебное заведение.
«Боль в запястье, ссадина на локте и, весьма вероятно, синяк на попе — конечно знак. Даже три знака», — подумала она, бросив возмущенный взгляд на Онуфриенко, но вслух сказала немного по-другому:
— Знак? — воскликнула она, морщась от боли и разглядывая опухающее прямо на глазах запястье. — Знак чего? Временной нетрудоспособности? А что же тогда больничный лист?
— Не-ет, — знак посвящения, — удовлетворенно пояснил Онуфриенко, помогая новой «посвященной» устроиться в весело раскрашенном такси с белозубым даже в темноте водителем-нубийцем, волосы которого, заплетенные в косички, задорно торчали в разные стороны. На зеркале заднего вида висела дюжина четок и шкодливый американский Микки-Маус, похожий на нубийца как младший брат. Надпись, сделанная черным фломастером на желтом листке бумаги, прилепленном на переднюю панель, гласила: «AHMED BEST DRIVER and MAN». «Лучший водитель и мужчина», выслушав немногословные взволнованные указания Гуды, лихо рванул с места.
— Ну, как ты? Терпишь? Плохо тебе? — заботливо поинтересовался Онуфриенко.
— Могло быть и лучше, — процедила она и, скривившись от дергающей боли, отвернулась к окну, бережно придерживая опухшую руку.
— Хуже — тоже могло быть, — посочувствовал он.
Всю дорогу до больницы «лучший водитель и мужчина» видимо для поднятия тонуса пострадавшей распевал песни из нубийского фольклера, от которых к боли в руке прибавилась головная. Потому что Сашечка не только фальшиво подпевал, но при этом жизнерадостно подпрыгивал на сиденье и размахивал руками, как голодный бабуин, заметивший спелую связку бананов. На фоне всеобщего веселья надежда на сострадание покинула машину еще в начале пути.
Сама больница поначалу оставила вполне приятное впечатление: чисто, светло и не пахнет хлоркой. Насторожил лишь столик, за который ее усадили: металлический, прикрученный к полу огромными шурупами. Зачем прикручивают к полу предметы в психиатрической лечебнице она хорошо знала, но в обычной больнице? Возникли тревожные ассоциации, потому что личного опыта лечения переломов у самой Александры не было. Врачи — пожилой упитанный мужчина с густыми усами и признаками долгожданного сострадания во взгляде и его помощник — молодой с шустрыми глазками, сразу запавший на красивую русскую, одетую в майку на бретельках, пощупав и помяв распухшую руку, принялись что-то тараторить по-арабски, а потом отправили пациентку делать рентген.
Рентгеновский снимок изучали недолго. Приговор огласили через Сашулю.
— Перелом. Луч в типичном месте, — небрежно перевел тот, похоже, нарочно выделив слово «типичное».
«У меня в типичном!?» — хотела возмутиться она, но лишь смерила переводчика уничтожающим взглядом.
— Сейчас вправят и гипс наложат, — пообещал Сашуля, бочком направляясь к двери. — А меня, значится, попросили оплатить твой визит. Я быстро. Туда и обратно, — он поспешно скрылся за дверью, которую помощник врача незамедлительно закрыл на задвижку.
То, что происходило дальше, вспоминать не хотелось. Костоправы сделали обезболивающий укольчик, а потом, зафиксировав руку длинным полотенцем, аккуратно уложили на столик. Опухшая кисть лежала на столе ладонью вверх, словно прося милостыни. Однако денег никто не дал. Видно мелочи с собой не было. Зато главный эскулап принялся выворачивать руку, а тот, что помладше — оказавшийся на деле не помощником, а пособником, сдерживал сопротивление жертвы. Было больно, отчего сразу вспомнилось детство, когда мама водила ее в загранкомандировке к зубному врачу. Стоматолог был иностранный, а она — советской! девочкой, посему, проинструктированная мамой, ни в коем случае не должна была показывать, что до дрожи в ногах боится садиться в кожаное кресло, над которым зловеще высунув жало, поблескивала бормашина. «Ты должна помнить, ты — советская девочка! — поучала мама. — Пионерка! Вспомни пионеров-героев! Их мучили фашисты, и они погибли, не сказав ни слова! А тебя не мучают — тебе приносят пользу! Будет больно — мысленно повторяй: «Я советская пионерка!» и боль пройдет. И на протяжении всего времени, пока карабасоподобный заграничный зубной врач приносил ей пользу, она мысленно твердила: «Я — пи-онерка… я… советская пи-пи-онерка…» И — помогло! Два слова, многократно повторенные. Первый опыт самовнушения. Правда, местную анестезию ей тогда тоже сделали…
* * *Александра полулежала на кровати на подушках, принесенных Онуфриенко и как маленького ребенка убаюкивала руку, спеленатую гипсовой повязкой. Сашечка безмятежно спал на соседней кровати, порождая чувство зависти и желания растормошить его под любым предлогом. Но повода пока не было. В ярком свете луны, висевшей прямо в окне, все предметы в комнате приобрели мертвенно-бледный оттенок, и оттого Сашечка был похож на восковую копию самого себя.
