Юрий Зверев - Размышления о жизни и счастье
***
"Художник. Положи резец и палитру. Ты уже опоздал, ибо две строчки сказали всё, что ты мог бы изваять или нарисовать".
Какие же это строчки, Василий Васильевич? "Дай-те мне за рубль шест-над-цать жен-щи-ну с огнём…" Опять перебор, Василий Васильевич.
***
"…для ослиного общества и нужна только ослиная литература". Вот тут вы совершенно правы, уважаемый.
***
"Раз я шёл и встретил проститутку. И сказал: "Пойдем к тебе…" И был проституткою для проститутки".
Мазохизм вырастает из комплекса неполноценности.
***
На вопрос "кем ты хочешь стать?" гимназист отвечал: "Пинкертоном". Современный пятиклассник отвечает проще: "Бандитом".
***
Мусульманин "никогда не назовёт жену "своею женою…".
Я не мусульманин, но тоже не могу произнести эту глупость. Разве я имею право на прекрасную душу жены, на её доброту, на её материнское отношение к людям? Она "наша", "общая", а я при ней "случайность". Счастливая для меня случайность.
***
"Теперь все дети меня возненавидели".
А как бы вы хотели, Василий Васильевич, при вашем уме и полном отсутствии жизненной, а не литературной, мудрости? У упрямых стариков вырастают большие "тараканы", а тараканов никто не любит.
***
Русский народ — "вечный дурачок".
Судя по результатам выборов — это верно.
***
"Сердиться вечно нельзя. Иначе бы задохлись люди от злобы".
Хорошая мысль, Василий Васильевич. Лучше поздно, чем никогда.
***
"Мужчина лучше и чище женщины".
Ну уж, Василий Васильевич, извините. Не вы ли в этот же самый день (3.VII.1916 г.) с утра писали, что для женщин проституция — заработок, работа, а подлинные проститутки — мужики в настоящем и страшном смысле". Не ваши ли это слова?
***
Воспитание детей должно быть незаметным процессом "не замешивая сюда лица своего, как не замешивает лица мебель, на которую садятся".
Понимаю, что так надо, Василий Васильевич. Но как трудно этого достичь… У меня это не получилось. Ведь и у вас тоже.
***
"Всё это слишком густо, и всё это слишком вязко и неудобно для читателя. Я сам это чувствую. Ведь "сочинения мои замешаны на семени".
Не обольщайтесь, Василий Васильевич, кое-что и на соплях.
***
Революция — "гиблое место русской истории. Дело в том, что неумные гении от Гоголя до Толстого завели… всю Россию в гиблое, болотное место, в трясину".
Думаю, что подобное объяснение назревающей революции для философа жидковато.
***
"Я умел подобрать эти "крошечки" (чужих выражений)…"
Мой незабвенный друг (С.К.) называл себя крохобором. Он умел не только "подобрать", но с блеском осмыслить чужое, подчас нечаянно обронённое слово.
***
"Теперь не заживёшь своим хозяйством… Пришёл лупоглазый Карл Маркс. И сказал, что ему ничего не надо".
Это запись от 15 марта 1917 года. Что это — предвидение великой беды или старческое раздражение?
***
"Россия будет раздавлена Германиею физически после того, как была раздавлена духовно. Россия (и славяне) — действительно слабая страна. Ничего не можем. Ко всему бессильны".
Вселенский пессимизм, разочарование — не есть ли закономерный итог всякого, вскормленного ненавистью, человека?
***
"И на "Опавшие листья" я смотрю, как на что-то вчерашнее. О, старость, как ты грустна. Как ты страшна".
У меня к этим строкам нет комментария.
***
И вот последняя, от 3 ноября 1917 года, запись "Последних листьев": "Эту ночь мне представилась странная мысль: что может быть всё моё отношение, — всё и за всю жизнь, — к России — не верно. Я на все лады, на все времена её рассматривал с гражданской стороны, под гражданским углом. У меня был трагический глаз. А, может быть, её надо рассматривать с комической стороны. В комедии есть свой смысл. Комедия, в сущности, добрее. Комедия снисходительнее. Греки имели не одного Еврипида, но и Аристофана. Трагическое начало сходно с Молохом, который и пожирает. Во мне это было что-то пожирающее своё отечество. В тайне вещей я его (это трагическое начало. Ю.З.) ненавидел и за отсутствие добродетели. Тогда же оправдывается и Гоголь, которого я всю жизнь так ненавидел.
Но если ошибка: то, как до 62 года прожить в ошибке?!! О, мойры. Как вы смеётесь над человеком".
У кого не дрогнет сердце, когда читаешь этот монолог…
Спасибо, Василий Васильевич, за боль и высокие сомнения, которые во все времена отличали подлинных русских литераторов.
22 июля 2002 года.
Василий Розанов мучился: "Зачем я всё это пишу? Люди в этом не нуждаются". Обращаясь к твоей мятущейся душе, я кричу в звёздное пространство: "Нуждаются, Учитель!" и размышляю о жизни вместе с тобой.
Читая Бунина
Каждый в жизни стремится иметь своё мнение. При этом мы забываем, что оно формируется из чужих мнений, особенно из мнений уважаемых нами людей.
Я уважаю Ивана Алексеевича Бунина и люблю его перечитывать, поэтому его мнение об окружающих писателях имеет для меня не последнее значение.
Читаю "Автобиографические заметки" Бунина. Не перестаю удивляться, возмущаться и радоваться. Да, все эти чувства вместе, ибо в своём отношении к литературе нахожу похожие черты. Даже начало одинаковое: "Моя писательская жизнь началась довольно странно" — пишет Бунин. Лет восьми в каком-то журнале он увидел "противного мужика, стоящего под водопадом с палкой в руках", и прочёл надпись под картинкой: "Встреча в горах с кретином". Новое, незнакомое слово поразило мальчика. "Кретин" — это что-то таинственное, страшное, возможно, волшебное! И мальчика впервые охватило поэтическое волнение.
Смешно, но меня тоже возбудило именно это слово! Когда я прочитал его в какой-то книге, я спросил у матери: "Мама, а кто такой кретин?" Моя мать, женщина сурового нрава, юмором не отличалась:
— Посмотри на себя в зеркало. Там его и увидишь, — ответила она.
Я понял, что ничего волшебного в этом слове нет.
"В дальнейшей жизни, — сообщает Бунин, — пришлось мне иметь немало собственных встреч с кретинами. Они были "странные, особенно тогда, когда та или иная мера кретинизма сочеталась в них с какой-нибудь большой способностью, одержимостью, с какими-нибудь истерическими силами". Кого же величает кретинами славный писатель? Многих, если не всех, литературных собратьев.
"Чехов неисчерпаем" — сказал Станиславский. Но у Бунина и к Чехову своё отношение: "Чехова я люблю, но пьес его не люблю, мне тут даже неловко за него, неприятно вспоминать этого знаменитого дядю Ваню, доктора Асторова, какого-то Гаева, будто бы ужасного аристократа, уж не говорю про помещика с фамилией прямо из Гоголя: Симеонов — Пищик. И ничего чудесного не было и нет в вишнёвых деревьях, совсем некрасивых, корявых, с мелкой листвой, с мелкими цветочками в пору цветения…".
Это, конечно, явное раздражение, но кое в чём Бунин мне созвучен. И я с юности отмечал в пьесах Чехова выспренние, пустопорожние фразы, нужные только для того, чтобы избитым, но действующим приёмом встряхнуть зрителя, пробудить в нём угасшее патриотическое чувство: "Вишнёвый сад продан, но не плачь, мама! Мы насадим новый сад, роскошнее этого, и радость, тихая радость опустится на нашу душу… и ты улыбнёшься, мама".
Или такой призыв: "Вперёд! — восклицает студент Трофимов, — Мы идём неудержимо к яркой звезде, которая горит там, вдали! Вперёд! Не отставай, друзья!"
Меня всегда коробили эти строки. Казалось, что умному и чуткому писателю вдруг изменило чувство вкуса. Но это, конечно, ещё не кретинизм. Дальше Бунин разворачивается куда круче: "Какие там декаденты? — возмущается он, — Они здоровеннейшие мужики, их бы в арестантские роты отдать…"
По его словам, почти все были "жулики" и "здоровеннейшие мужики", но нельзя сказать, что здоровые, нормальные. "У тщедушного, дохлого от болезни Арцыбашева или педераста Кузьмина с его полуголым черепом и гробовым лицом, раскрашенным под труп проститутки… Кто из них мог назваться здоровым в обычном смысле слова? Все они были хитры, отлично знали, что потребно для привлечения к себе внимания. Но ведь обладают всеми этими качествами большинство истериков, юродов, помешанных.
Какое удивительное скопление нездоровых, ненормальных было ещё при Чехове, и как росло оно в последующие годы! Чахоточная и совсем недаром писавшая от мужского имени Гиппиус, одержимый манией величия, морфинист и садистический эротоман Брюсов, который всю жизнь изнемогал от самовлюблённости, буйнейший пьяница Бальмонт, незадолго до смерти тоже впавший в свирепое эротическое помешптельство. Про обезьяньи неистовства Белого и говорить нечего, Андреев, изолгавшийся во всяческом пафосе, певец смерти неподвижный и молчаливый Сологуб, — "кирпич в сюртуке" по определению Розанова, буйный мистический анархист Чулков, малорослый и страшный своей огромный головой и стоячими чёрными глазами Минский, автор "Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Наша сила, наша воля, наша власть!".
