Кэтрин Вебб - Наследство
— Нет. Не хочу. — И я ухожу прочь от нее.
Я не позволю этому вечеру закончиться, пока не добьюсь чего-нибудь, пока не приду к какому-то решению, пока не вспомню. Пересекаю бугристую лужайку, ноги меня не слушаются, подворачиваются, коленки ватные. Под пологом леса темнота гуще. Я поднимаю голову, вытягиваю перед собой руки и иду на ощупь. Я знаю, куда иду.
Росный пруд — еще один сгусток темноты у моих ног. От воды поднимается запах грязи, приветствуя меня. Надо мной повисло недвижное небо; кажется странным, что звезды висят на месте и их не сдувает ветер. От этого у меня кружится голова. И вот я сижу в глухую зимнюю пору, в глухую ночную пору, женщина с распухшей от виски головой, и пытаюсь вернуться в детство, снова стать маленькой девочкой-фантазеркой под жарким летним небом. Уставившись на воду, я мысленно переношусь туда. Дыхание замедляется, и я в первый раз замечаю промозглый холод от земли, проникающий сквозь джинсы. Я подтягиваю колени к груди. Ой, да ты, кажется, описалась, Эрика? Это смеется Генри. Генри улыбается своей мерзкой улыбочкой. Генри наклоняется, глядит по сторонам. Что он делал? Что искал? А что делала я? Я снова вошла в воду. Я уверена. Это был маневр — я пыталась отвлечь его. Я повернулась и побежала, плюхнулась в воду, подняв множество брызг, потом скрючилась под водой, потому что трусики начали с меня сползать. А когда я подняла голову… когда я вытерла глаза… нашел ли Генри то, что искал?
Не успев сообразить, что делаю, я оказываюсь в воде. Как тогда. Я плюхаюсь в воду, поднимаю множество брызг, потом реальность, просочившись под одежду, настигает меня, и кожа вспыхивает от обжигающе холодной воды. Боль просто нереальная. Я не понимаю, где берег, не представляю, куда двигаться, что делать. Тело меня не слушается, корчится, извивается само по себе. Мне нечем дышать, я не могу вдохнуть, ребра не двигаются, как сломанные. Я умираю, думаю я. Иду ко дну, как камень. Наконец достану до самого дна, мне же всегда этого так хотелось. У воды нет поверхности, небо тоже больше нет. И я вижу Генри. Сердце, кажется, остановилось. Я вижу Генри. Я вижу, как он следит за мной с берега — широко раскрытые глаза, скептическая улыбка. Вижу, как он пошатнулся, вижу кровь, она бежит по его лицу, заливает глаза. Как много крови. Я вижу, как он начинает падать. Потом я снова оказываюсь на берегу, и это просто счастье. Здесь так тепло, так много жизни после кинжального удара воды. Воздух наконец устремляется в мои легкие, я вдыхаю и кричу… и плачу от боли.
Я вижу берег. Он расплывается у меня в глазах, а тело снова начинает погружаться в воду. Я пытаюсь грести, двигать руками, ногами. Но ни одно движение не выходит таким, как нужно. Сердце теперь выскакивает из груди, бьется слишком быстро, оно вообще слишком велико для моей груди. Оно явно решило сбежать от меня, от этого сосущего холода. Я не могу удержать воздух в легких. Он со свистом вылетает, как только меня обступает вода. С меня заживо сдирают кожу, меня жгут. Одной рукой я колочу по берегу, но не чувствую пальцев, кожи, только ощущаю сопротивление. Я вцепляюсь в него, вколачиваю пальцы в грязь, пытаюсь ухватиться за сушу и второй рукой подтянуться. Я борюсь, барахтаюсь. Я — крыса в бочке, еж в пруду. Я начинаю плакать.
Чьи-то руки хватают меня под мышки, тянут наверх, пока я не оказываюсь коленями на берегу. Еще рывок, и я на суше; с одежды, волос, изо рта ручьями течет вода. Я кашляю и рыдаю от счастья, что спасена, и от боли.
— Какого черта, что ж ты делаешь? — Это Динни. Его голос эхом отдается у меня в ушах, видеть его я еще не могу, не могу шевельнуть чугунной головой на одеревеневшей шее. — Решила покончить с собой что ли, совсем одурела?!
Он груб, вне себя от злости.
— Я… не уверена, — хриплю я и снова начинаю самозабвенно кашлять. Звезды позади его головы дрожат и вращаются.
— Вставай! — командует Динни. Голос у него до того злой, что меня оставляют последние силы. Я сдаюсь. Лежа на земле, я отворачиваю от него голову. Тела я не чувствую, не чувствую и сердца.
— Оставь меня в покое, — прошу я. Мне кажется, я это сказала. Но я не уверена, были ли слова слышны или я их только выдохнула. Динни поворачивает меня к себе, встает сзади и тянет меня вверх, держа под мышки.
— Давай-давай. Сначала нужно согреться, а отдыхать будешь потом.
— Мне тепло. Даже жарко, — отбиваюсь я, но тут меня снова начинает бить дрожь, сотрясается каждая мышца, все тело, с головы до пят. Голова лопается от боли.
— Пойдем, пойдем. Тут не очень далеко.
Довольно скоро я прихожу в себя, снова чувствую, что с меня сдирают кожу. Болят ребра, руки, голова. Пальцы на руках и ногах пульсируют, мучительно ноют. Я сижу в фургоне Динни в мокром белье. Завернутая в одеяло. Рядом со мной чашка горячего чая. Динни кладет полную ложку сахара, велит мне пить. Я отхлебываю, обжигаю язык. Я все еще дрожу, но гораздо меньше. Внутри походного госпиталя теплее, чем я предполагала. Угли в печке отбрасывают блики на наши лица. По одной стенке тянется узкая скамья, вдоль другой — полки, буфет и рабочий стол. Уголок, выделенный под жестяные котелки. На печке — чайник, на крючках висят кастрюли и сковородки.
— С чего ты вдруг отправился к пруду? — спрашиваю я. Голос у меня охрипший, больной.
— Вообще-то, я не собирался. Я шел домой, и тут раздался дикий шум и плеск — это ты свалилась в воду. Тебе просто повезло, что ветер дул с востока, а то я ничего бы не услышал. И прошел бы мимо. Ты хоть понимаешь, что могло тогда случиться? Даже если бы ты сумела выбраться, но потом провалялась бы с полчаса на берегу… ты понимаешь?
— Да. — Я потрясена, я раскаиваюсь. Сейчас во мне не осталось ни капли виски. Заплыв начисто смыл все следы опьянения.
— Ну, а ты что там делала? — Он сидит напротив меня на складном стульчике, нога на ногу, руки скрещены на груди. Весь «забаррикадирован».
Я пожимаю плечами:
— Я пыталась вспомнить. Тот день. День, когда погиб Генри. — Погиб, говорю я. Не пропал. Я жду, поправит ли меня Динни. Он не поправляет.
— К чему тебе это вспоминать?
— Потому что я не помню, Динни. Совсем не помню. Но я должна вспомнить. Мне нужно.
Он долго молчит, ничего не отвечает. Сидит и изучающе смотрит на меня, полуприкрыв глаза:
— Зачем? Почему это тебе нужно? Если уж ты в самом деле не помнишь, значит…
— Только не говори, пожалуйста, что лучше и не вспоминать, что так лучше! Бет без конца повторяет это, но это неправда! Я упускаю какую-то деталь, совсем чуть-чуть… Я не могу перестать думать об этом…
— Ну, давай.
— Я знаю, что он мертв. Знаю, что мы его убили. — Когда я произношу это, меня вновь начинает знобить, я дрожу так, что проливаю чай себе на ноги.
— Мы его убили? — Динни неожиданно вскидывает на меня глаза, его взгляд оживает. — Нет. Мы его не убивали.
— Что это значит? Что же там было, Динни? Куда он делся?
Вопрос надолго повисает между нами. Я жду, что сейчас он ответит мне. Жду, что ответит. Пауза затягивается.
— Я не могу ничего сказать, это не моя тайна, — выдавливает Динни, вид у него измученный.
— Мне просто хотелось бы… чтобы все было правильно, — тихо объясняю я. — С людьми. Мне хотелось бы, чтобы Бет росла нормально и стала бы такой, какой могла бы стать, если бы ничего этого не случилось. Все беды начались тогда, я в этом уверена. И еще, я хочу, чтобы мы дружили, как раньше…
— Может, мы и дружили бы. — Его голос кажется безжизненным.
Я вскидываю голову, жду объяснений.
— Да только вы перестали приезжать! — с горячностью восклицает Динни. — Каково мне было, как думаешь, после всего, что я…
— После всего, что ты… что?
— После того, как мы все время были вместе, вместе росли… Вы взяли и просто перестали приезжать.
— Мы были детьми! Родители перестали нас привозить… мы мало что могли с этим поделать…
— Они вас привозили на следующее лето. И потом еще один раз. Я вас видел, хотя вы меня и не видели. Но вы ни разу не пришли в лагерь. Полиция наизнанку вывернула наш лагерь, трясли всю мою семью, когда искали этого парня. Все смотрели на нас как на преступников! Я уверен, что вашу усадьбу они не выворачивали наизнанку, так? Сомневаюсь, что у вас в оранжерее искали свежевырытую могилу…
Я смотрю на него молча. Даже не знаю, что ответить. Пытаюсь вспомнить, обыскивала ли полиция дом, но не могу.
— Сначала я думал, что вам запретили сюда приходить. Но вам и раньше всегда это запрещали, а вы все равно приходили, вас это не останавливало. Потом я решил, что вы, наверное, боитесь… может, не хотите говорить о том, что случилось. А потом наконец я понял. Вам было просто-напросто наплевать.
— Неправда! Мы были всего лишь детьми, Динни! То, что тогда случилось, было… неподъемным. Мы не знали, что с этим делать…
