Чимаманда Адичи - Половина желтого солнца
— Ты что, не мужчина? — бросил Хай-Тек. — Что ревешь как девчонка?
Малчишка плакал, уткнувшись лицом в ладони. Усмешка Хай-Тека сменилась издевательским хохотом:
— Гляньте на него, не хочет драться за правое дело!
Угву молчал; от смеха Хай-Тека и запаха джина его замутило.
— Я провожу реконсервировку! — объявил Хай-Тек, переходя на английский.
Угву тянуло поправить: «рекогносцировку»; малолетке не помешало бы взять пару уроков у Оланны.
— У нас батальон саперов, и мы ставим только мощные огбунигве. — Хай-Тек рыгнул и выдержал паузу, будто ожидая восхищения слушателей.
Подросток рыдал; Угву слушал с напускным безразличием. Ему хотелось заслужить уважение Хай-Тека, а единственный способ — ничем не выдать страха, от которого по спине ползали мурашки.
— Я определяю, где находится враг. Подкрадываюсь поближе, залезаю на дерево, узнаю точное местонахождение, а наш командир решает, где начать операцию. — Хай-Тек смотрел на Угву, тот слушал. — В прошлом батальоне я прикидывался сиротой и пробирался в тыл врага. Меня прозвали Хай-Тек, потому что мой первый командир говорил, что я лучше всякого высоко-техно-ло-гичного устройства слежения, — старательно выговорил он, явно пытаясь произвести впечатление на Угву.
— Не реконсервировка, а рекогносцировка, — неожиданно для себя поправил Угву.
Хай-Тек вытаращил на него глаза, хохотнул и протянул бутылку, но Угву мотнул головой. Хай-Тек хлебнул еще и стал напевать «Биафра победит», отбивая такт ногой по полу фургона. Подросток все не успокаивался. Первый солдат вел машину, затягиваясь самокруткой и пуская едкий дым, и ехали так долго, что Угву чуть не обмочился.
— Я в туалет хочу! — крикнул он.
Солдат остановил фургон, махнул винтовкой.
— Вылезай. Побежишь — пристрелю.
Когда приехали в учебный лагерь — здание бывшей начальной школы, укрытое для маскировки пальмовыми листьями, — тот же солдат обрил Угву наголо осколком стекла, поцарапав голову до крови. Циновки и матрасы, разложенные в бывших классах, кишели клопами. Заморыши-солдаты — ни обуви, ни формы, ни половины желтого солнца на рукавах — дрались, пинались и дразнили Угву на учениях. После строевых занятий затекали руки. От бега по полосе препятствий ныли икры. От каната волдыри лопались на ладонях. Жидкий суп, что наливали раз в день из железного таза, и пригоршня гарри не утоляли голода. А от небрежной жестокости этого нового мира, где Угву не имел права голоса, в нем сгустился страх.
Под окном класса свила гнездо пара птиц. По утрам их щебет заглушался пронзительным свистком командира, криком «Стройся!» и топотом солдат всех возрастов. Днем, когда жара иссушала волю и жажду действия, солдаты переругивались, играли в карты и обсуждали, сколько вандалов взорвали в прошлые операции. Когда кто-нибудь говорил, что следующая операция уже совсем скоро, страх Угву мешался с радостью — ведь он боец и сражается за Биафру. Жаль, что не в настоящем батальоне, не разит врагов из винтовки. Он вспомнил, как профессор Эквенуго описывал огбунигве: «мощная наземная мина». Звучало великолепно: гордость Биафры, «ведро Оджукву», чудо, наводившее на вандалов такой ужас, что те, по слухам, гнали впереди себя стада скота, чтобы понять, как огбунигве убивает все живое вокруг. Угву вытаращил глаза на первых учениях, увидев перед собой всего-навсего железный ящик с металлоломом.
Угву жалел, что не может рассказать Эберечи о своем разочаровании. И о командире — единственном в батальоне, у кого была настоящая форма, всегда накрахмаленная и отутюженная, и как он все время рявкал по радиосвязи, а когда один подросток пытался сбежать с учений, поколотил его собственноручно, разбил в кровь нос и отправил на гауптвахту. Особенно живо вспоминалась ему Эберечи, когда приходили деревенские женщины с гарри, водянистым супом и очень редко — с рисом, приготовленным на пальмовом масле, почти без приправ. Бывало, женщины помоложе заходили к командиру в штаб и появлялись оттуда с виноватыми улыбками. Часовые у входа, впуская женщин, всегда поднимали шлагбаум, хоть в этом не было нужды — его можно было обойти. Однажды Угву увидел, как со двора уходила девушка, виляя круглой попкой, и чуть не крикнул: «Эберечи!» — хоть и знал, что это не она. Как-то раз, разыскивая клочки бумаги, чтобы записать подробности своей жизни, а потом рассказать Эберечи, в углу за классной доской он наткнулся на книгу «Повесть о жизни Фредерика Дугласа, американского раба, написанная им самим». На титульном листе синела печать библиотеки Правительственного колледжа. Угву одолел книгу за два дня и начал снова, смакуя каждое слово, запоминая наизусть отрывки: «Рабы стали бояться дегтя не меньше, чем кнута. Тяжело жилось без кроватей, но еще тяжелее — без времени на сон».
Хай-Тек частенько подсаживался к Угву, когда тот читал. Он то напевал нудным голосом биафрийские песни, то болтал о том о сем. Угву не обращал на него внимания. Но однажды женщины не принесли в лагерь ничего съестного, и солдаты хмуро ворчали день напролет. Ночью Хай-Тек растолкал Угву, протянул банку сардин, и Угву вцепился в нее. Хай-Тек прыснул: «Это нам на двоих». Где он ее раздобыл? Угву диву давался, откуда у Хай-Тека, совсем еще пацана, такая сметливость и хватка. Они спрятались за корпусом и вдвоем умяли рыбу в масле.
— Вандалов кормят на убой! — сказал Хай-Тек. — Когда я однажды пробрался в их лагерь, там женщины варили суп с большущими кусками мяса. И даже наших угощали на Пасху. Тогда неделю боев не было.
— На Пасху не было боев? — переспросил Угву.
— Ага. Они даже в карты с нашими играли и пили виски. Бывает и такое — устраивают перемирия, чтобы все отдохнули. — Хай-Тек глянул на Угву и хихикнул: — Ну и башка у тебя — умора!
Угву дотронулся до макушки: осколком стекла его обрили неровно, тут и там торчали пучки волос.
— Да уж.
— Это оттого, что брили по сухому, — со знанием дела объяснил Хай-Тек. — Давай я побрею бритвой, с мылом.
Хай-Тек достал кусок пахучего зеленого мыла, намылил Угву голову и мастерски побрил лезвием. Позже, когда Хай-Тек шепнул ему: «Операция через два дня», Угву вспомнил обычай бриться наголо в знак траура. Бритье как дань скорби. Угву лежал лицом вверх на тонком матрасе, прислушиваясь к противному храпу со всех сторон. Он заслужил уважение товарищей, до конца выкладываясь на учениях, преодолевая полосу препятствий, лазая по грубому канату, — но так ни с кем и не сдружился по-настоящему. Говорил он очень мало, и чужая судьба не интересовала его. Лучше никого ни о чем не расспрашивать — пусть на душе у каждого лежит свой груз. Он мечтал встать тихонько, выпрыгнуть в окно и бежать до самой Умуахии, до своего двора, и снова увидеть Хозяина и Оланну, обнять Малышку! Но часть его души хотела остаться здесь и бороться за правое дело.
Земля в окопе была мягкая, сырая, как размоченный хлеб. Угву лежал неподвижно. По руке пополз паук, но Угву не стал его смахивать. В кромешной, хоть глаз выколи, тьме он представлял мохнатые паучьи лапки, не привыкшие ощущать вместо прохладной почвы теплую живую плоть. Изредка показывалась луна, тускло высвечивая контуры деревьев впереди. Враг где-то там. Хоть бы чуточку побольше света, как вначале, когда Угву зарывал обунигве. Теперь же сгустился мрак. Шнур холодил руку. Рядом с ним солдат бормотал молитвы, так тихо, словно нашептывал в ухо Угву: «Матерь Божия, молись за нас, грешных, и теперь, и в наш последний час». Когда враги открыли огонь, Угву стряхнул паука и выпрямился. Со всех сторон грохотали орудия, пехота вела ответный огонь, чтобы запугать вандалов, этих грязных пастухов, которые знать не знают, что их поджидают мины-огбунигве.
Угву вспомнилось, как Эберечи щипала его за шею, как он целовал ее влажный рот. Вандалы открыли минометный огонь. С грохотом разорвался снаряд, засвистели осколки. Невдалеке вспыхнула трава, и впереди, возле островка деревьев, Угву заметил хорька — с выгнутой спиной он походил на гигантскую черепаху. И тут Угву увидел их — темные крадущиеся силуэты, целую орду. Они были в зоне действия его мины. Угву даже не ожидал, что они сами придут к нему в руки, что ему так скоро предстоит взорвать свою огбунигве, и разлетится дождем разящий металл. Аккуратно и решительно он соединил провода — и был поражен небывалой силой взрыва, хоть и ждал его. Съежился на миг в страхе: вдруг ошибся в расчетах, вдруг мимо? И услышал возглас совсем рядом: «Есть!» Крик долго еще отдавался в ушах, пока сидели в окопе, прежде чем выбраться и пойти к трупам врагов.
— Раздевай их! Снимай штаны и рубашки! — крикнул кто-то.
— Только башмаки и винтовки! — раздался другой голос. — Некогда. К ним идет подкрепление! Быстро, быстро!
Угву склонился над худым телом, стащил башмаки и сунул руку в карман. Пальцы наткнулись на орех кола в липкой теплой крови. Лежавший рядом солдат дернулся, когда Угву тронул его, и Угву отпрянул. Умирающий протяжно вздохнул и затих. Угву вздрогнул. Недалеко от него парень потрясал винтовками в обеих руках и кричал.
