Дэвид Николс - Мы
Я вернулся в центральный атриум, по дороге заглядывая в залы для беглого знакомства с шедеврами мирового искусства. И уже собрался было выйти на улицу, чтобы на ступеньках подождать Алби, но тут мне на глаза попался указатель с надписью «Темная живопись», что звучало достаточно интригующе, в духе фильмов ужасов.
158. Франсиско Гойя
Холсты, о которых шла речь, были выставлены в мрачной комнате, в цокольном этаже галереи, – так хранят темные семейные секреты, – и уже с первого взгляда мне стало понятно почему. Здесь были даже не холсты, а фрески, выполненные Франсиско Гойей на стене одного дома, и работы эти явно свидетельствовали о неполадках в психике их автора. На одной ухмыляющаяся женщина занесла нож, готовясь отрезать кому-то голову; на другой – сидевшие на земле гротескные тетки сгрудились вокруг Сатаны, изображенного в виде чудовищного козла. А ниже, в вонючем болоте, два мужика лупили друг друга дубиной по окровавленным головам. Из зыбучих песков торчала голова тонущей собаки с грустными глазами. И даже вполне невинные сюжеты – смеющаяся женщина, два старика над тарелкой с супом, – казалось, были пронизаны страхом, злобой и отчаянием, но худшее ждало меня впереди. В какой-то пещере сумасшедший великан разрывал зубами плоть трупа. Картина называлась «Сатурн, пожирающий своего сына», хотя каннибал этот даже отдаленно не походил на тех прекрасных богов, что я видел во Франции и в Италии. Он выглядел самой настоящей развалиной, тело старое, обвисшее и серое, а во взгляде его ужасных черных глаз сквозила ненависть к самому себе…
У меня вдруг зазвенело в ушах, сдавило грудь, а в душу прокрались страх и тревога, настолько сильные, что я поспешил покинуть зал. Лучше бы мне вообще не видеть эту живопись, лучше бы она осталась на стенах того далекого заброшенного дома! Я не суеверный человек, но было в этих картинах нечто мистическое. У меня оставалось всего десять минут, но я чувствовал, что остро нуждаюсь в противоядии, а потому быстро поднялся наверх, прошел по главному коридору, бросая взгляд то направо, то налево в поисках спокойного места, где можно было бы привести в порядок мысли. Справа находился зал Веласкеса, и я подумал, что мне, возможно, не помешает хоть минуточку посидеть перед картиной с маленькой девочкой, чтобы навести порядок в голове.
Но по сравнению с ранним утром в галерее уже было полным-полно посетителей, и картина оказалась скрыта за спинами туристов. И все-таки я сел и попытался снова собраться с мыслями, прикрыв для этого глаза рукой, а потому не сразу почувствовал, что рядом кто-то есть, но когда поднял голову, то увидел своего собственного сына, который стоял прямо напротив меня и говорил те самые слова, которые мечтает услышать любой отец:
– Боже мой, папа, почему ты не можешь просто оставить меня в покое?
159. Пасео дель Прадо
– Привет, Алби. Это я!
– Папа, я пока еще не слепой.
– Я искал тебя повсюду. Очень рад тебя видеть. Я…
– А где Кейт?
– Алби, Кейт не приедет.
– Не приедет? Она же послала мне сообщение.
– Да, я был рядом.
– А почему она не приедет?
– Ну, Алби, если честно, она и не собиралась приезжать.
– Ничего не понимаю. Она что, напарила меня?
– Нет, она тебя не напарила…
– Выходит, это ты меня напарил?
– Не напарила, а помогла, Кейт помогла. Помогла мне найти тебя.
– Но я вовсе не хотел, чтобы ты меня находил.
– Да, я понимаю. Но твоя мама волнуется, и я думал…
– Если бы я хотел, чтобы ты меня нашел, то сообщил бы, где нахожусь.
– И тем не менее мы очень волновались за тебя, твоя мама и я…
– Но то сообщение, я решил… Я решил, что Кейт беременна!
– Да, у тебя вполне могло создаться такое впечатление…
– Я решил, что стану отцом!
– Да, сообщение содержало определенные намеки. Мне очень жаль.
– А ты хоть представляешь себе, что я при этом чувствовал?
– Собственно говоря, имею некоторое представление.
– Мне всего семнадцать! Я едва не рехнулся!
– Да, я понимаю, что это стало для тебя потрясением.
– Твоя идея?
– Нет!
– Тогда, скажи, папа, кто замутил всю эту подлянку?
– Эй, Алби, прекрати сейчас же! – (На нас уже начали оборачиваться, а музейный смотритель явно насторожился.) – Может, стоит пойти куда-нибудь еще?..
Похоже, Алби тоже об этом подумал, он оторвался от меня и, набычившись, припустил к выходу навстречу потоку туристов, внезапно заполонивших атриум. Я поспешил за ним, то и дело бросая «scusi»[61] «por favor»[62], пока мы наконец не оказались на улице, с ее удушающей жарой и нестерпимо ярким светом, и, спустившись по лестнице, не направились в сторону широкой аллеи рядом с музеем.
– Мне будет гораздо легче все объяснить, если мы сможем где-нибудь сесть.
– А чего там объяснять? Я хочу побыть в одиночестве, чтобы подумать, а ты мне не даешь.
– Мы волновались!
– Вы волновались, потому что не доверяете мне. Вы никогда мне не доверяли…
– Мы просто хотели знать, где ты находишься и что с тобой все в порядке, вполне естественное желание. А ты бы предпочел, чтобы мы не беспокоились?
– Папа, ты всегда так говоришь! Сразу после того, как наорешь на меня и пригрозишь мне пальцем, и все по тому, что вы беспокоитесь! «Мы беспокоимся», – говоришь ты, закрывая мне лицо подушкой и не давая дышать!
– Алби, не стоит драматизировать! Интересно, когда это я?.. Алби… – Он шел так быстро, что мне было за ним не угнаться. – Пожалуйста, не могли бы мы… Было бы гораздо проще, если бы мы могли… – Я остановился, согнулся, руки на коленях, надеясь, что Алби не исчезнет. А когда поднял глаза, то обнаружил, что он стоит рядом и нетерпеливо роет пяткой дорожку. – Я хотел… извиниться… за то, что сказал тебе в Амстердаме…
– А что именно ты сказал в Амстердаме, папа? – спросил он, и я понял, что сын отнюдь не намерен облегчить мне задачу.
– Алби, не сомневаюсь, что ты все прекрасно помнишь.
– Просто хотелось бы уточнить…
У меня со лба прямо на дорожку тек пот. Я увидел, как капли ударяются о землю, и сосчитал их: одна, две, три.
– Я сказал, что хочу извиниться за своего сына. А теперь я говорю, что это не так. Да, я считаю, что ты хватил через край, да, я считаю, что не стоило затевать драку, но я не совсем правильно выразился и теперь собираюсь попросить у тебя прощения. Лично. За это. И за все те прошлые разы, когда моя реакция была неадекватной. Последнее время я был в таком напряжении… на работе, ну и дома тоже, и… В любом случае. Я виноват. Прости. Ты принимаешь мои извинения?
– Нет.
– Понимаю. А могу я узнать почему?
– Я считаю, ты не должен извиняться за то, что на самом деле думаешь.
– Алби, а что я на самом деле думаю?
– Что я тебе только мешаю.
– Алби, как ты можешь так говорить?! Ты мне очень, очень дорог. Извини, что я не всегда умею выразить свои чувства, но ты наверняка понимаешь…
– Папа, все, что ты делаешь, все, что ты говоришь мне… буквально пронизано… презрением, от тебя постоянно исходят неприязнь и раздражение…
– Разве? Не думаю, что есть…
– И вообще, ты меня вечно принижаешь и критикуешь…
– Ох, Алби, ты ошибаешься. Ведь ты мой мальчик, мой дорогой мальчик…
– Господи, да я вроде даже не твой любимый ребенок!
– Алби, ты о чем?
Он резко выдохнул через нос, губы вытянулись в трубочку, в детстве у него всегда становилось такое лицо, когда он пытался сдержать слезы.
– Я видел фотографии, которые вы припрятали. Я видел, как ты и мама смотрите на них с тоской.
– Алби, у нас и в мыслях не было что-либо припрятывать. Мы же тебе их показывали.
– А тебе не кажется это странным?
– Отнюдь!!! Ни в малейшей степени. Мы никогда не скрывали правды о твоей сестре. Ведь то, что она существовала, не есть страшная тайна – это было бы ужасно! Да, мы любили Джейн, когда она родилась, а теперь мы любим тебя, и ничуть не меньше.
– За исключением того, что она ни разу не обосралась, ведь так? Она ни разу не опозорила тебя на людях, ни разу не облажалась в школе. Она должна была стать идеальной, тогда как я, твой сын, – раздолбай…
И тут я, грешным делом, рассмеялся. Нет, конечно не злобно, но уж больно мелодраматично выглядела эта самая подростковая жалость к себе…
– Не смей надо мной смеяться! Не смей! Разве ты не понимаешь, ты только и делаешь, что демонстрируешь, какой я, по-твоему, недоумок!
– Я вовсе не считаю тебя недоумком…
