Салчак Тока - Слово арата
От нас навстречу гостям с десяток всадников выехало. Тоже нарядились. Мне бы дома сидеть, а я за ними увязался. Отъехали наши немного, на пригорке остановились, коней к кустам караганника привязали. Стоят пересмеиваются. Кто-то закричал:
— Едут! Едут!
— Правда, едут!
Выглянул из-за кустов и я. Действительно, к пригорку приближались Карашпай, Норжунмаа и еще несколько верховых. Среди них разглядел и Долзат — в халате, крытом зеленой далембой, с красным кушаком. Ехала она на гнедом коне. Лицо вместе с шапкой белой материей закрыто.
Встречающие расстелили на земле ковер, помогли моей невесте сойти с коня, усадили ее. Дождались, пока весь «караван» подойдет поближе — с навьюченными быками, с овцами, с коровой… Угостились аракой, снова Долзат на коня посадили, повезли к нашему аалу.
Смешно вспомнить! На своей собственной свадьбе я самым любопытным гостем был! Бегал от куста к кусту, прятался, подглядывал: что же дальше будет?
Ну, везут невесту. Возле самого аала дорогу перегородили — ловушку из арканов сделали. Рядом — «сторож».
— Давайте чем стремя подтянуть, а то не пропустим! Будете здесь ночевать.
Пока парням араки не поднесли, так и не убрали арканы.
Мне уже больше подсматривать некогда стало — скорей шмыгнул в юрту. И тут же, следом за мной, входят тесть с тещей и Долзат.
— Вот, — запела-заговорила Норжунмаа, — привезли мы к вам свою дочь. Вырастили мы ее, воспитали… Вы теперь, по возможности, уплатите нам за то, что мы ее вырастили, воспитали…
Отец подхватил:
— По указу твоего отца и матери твоей нам тебя привезли, дочь моя. Принимаю я тебя, как отец твой сына моего. Теперь и ты — наша дочь. Принимаю тебя от чистого сердца.
Начался свадебный обряд.
— Пришло время открыть лицо дочери нашей. Где ты там, сынок? — позвал отец.
Вышел я вперед, а ноги не держат…
Мать сняла с лица Долзат покрывало.
— Приветствую тебя, дочь моя, начинаем праздник!
А в юрте уже, которую для нас, молодых, поставили, полным-полно парней и девушек. Разглядывают, что там положено-поставлено, щупают посуду, халаты, шубы — всякое добро.
Между юртами, говоря по-теперешнему, столы накрыты: на столах разложено наваренное-нажаренное. Еды — до отвала. Все, кто на свадьбу пришел-приехал, только и ждут, когда знак подадут. Пока с Долзат покрывало не сняли, на нас глядели, а тут, похоже, и забыли совсем про жениха с невестой.
Вот зачерпнули араку из котла, поднесли самому старшему — старику Балчыру. Он взял деревянную пиалу обеими руками, побрызгал араку во все стороны света.
— Ну, дети мои! Пусть будет у вас светлая юрта, пусть скот ваш не умещается на этих склонах и в этом лесу, пусть ваши гости не умещаются в вашей юрте, пусть будет у вас столько детей, чтобы не умещались под одеялом! Дарю молодым козленка! — закончил старик и выпил араку.
Пиала пошла по кругу. Каждый, прежде чем выпить, обещал что-нибудь нам подарить — овечку, телку, козу, посуду…
— Помнишь, Долзат? — спросил Пюльчун.
— Как не помнить! — улыбнулась она. — Хватит гостя разговорами кормить. У меня кое-что посытнее готово. Пойдемте.
— Чаа! — подхватил Пюльчун. — Давай угощай.
Глава 17
Разговор по душам
Письмо было написано по-монгольски, и я попросил Элбек-оола перевести его.
Достай-Дамбаа и Пюльчун сообщали:
«Задание Центрального Комитета и народного правительства выполнено. Основные силы банды мээрена Дамдыкая уничтожены в Чадане, часть разгромлена в Хондергее и Берт-Арыге. Дамдыкай с небольшим отрядом бежал на территорию Монгольской Народной Республики, где соединился с местными контрреволюционерами. Войска братской Монголии нанесли сокрушительный удар по врагам, но главарям мятежа снова удалось скрыться.
Пленных — Тулуш Томутена, Кеский-Соржу и других — направили в Кызыл. В Чадане, на Хемчике и в Овюре все спокойно. Араты выражают искреннюю благодарность революционному правительству и партии.
Ждем дальнейших указаний».
Я поспешил к Шагдыржапу. Он что-то писал. Протянул ему донесение. Он пробежал его, спросил:
— Содержание знаешь? Какие у тебя предложения?
— Первым делом послать приветствие ревармейцам.
— Согласен.
— Наверное, можно какую-то часть войск отозвать в Кызыл, оставить гарнизоны в Саглы, Эрзине и Тере-Холе, где еще действуют банды. С помощью партийцев и добровольцев они подавят остатки мятежа.
— Тоже не возражаю. Подожди немного — освобожусь, вместе напишем распоряжения.
Освободился он не скоро. За ответом Достай-Дамбаа и Пюльчуну просидели тоже порядочно. Пока писали да переписывали, исправляли и добавляли, Шагдыржап, должно быть, пачку папирос выкурил. Он беспрестанно курил теперь — одну папиросу за другой. Работал он, не считаясь со временем. Переутомился. Лицо побледнело, щеки ввалились, под глазами темные круги…
— Ну вот. Все! Сразу же отправь с посыльным. Теперь, пожалуй, можно и отдохнуть. — Он тяжело поднялся из-за стола. — На сегодня хватит. И ты тоже ступай.
Я ненадолго заглянул домой, а потом пошел к Улуг-Хему. Брел вдоль берега, пока не наткнулся на поваленное дерево. Уселся на ствол. От реки тянуло свежестью. Над обрывом свешивал ветки тополь, чуть прикрывая ими маленький домик в три окошка. Только тут я сообразил, что очутился возле дома Шагдыржапа. Никто никогда не бывал у него. Никому не рассказывал он, как живет…
…Голос Шагдыржапа, окликнувшего меня, раздался совсем неожиданно. Я оглянулся и увидел таргу. Он выливал воду из эмалированной чашки. Потом он наколол дров, зашел с охапкой поленьев в дом, и вскоре из трубы потянул дымок. Еще через несколько Минут Шагдыржап подошел ко мне, держа в руках ведра.
— Хозяйством занялись?
— Что делать? Говорят: есть не будешь — проголодаешься, нрав злой не спрячешь — покаешься. Куда направился? Небось, рыбу ловить?
— Нет, для рыбы сейчас не время. Просто прогуляться…
— Заходи в мой шалаш, посмотришь, как живу, — пригласил он.
По тувинскому обычаю положено обойти стороной юрту, которая стоит на твоем пути. А спросят, куда идешь, — дай уклончивый ответ и уж никак не говори, что собрался в гости. Хозяин, в свою очередь, непременно пренебрежительно отзовется о собственном жилище.
Вместе с Шагдыржапом мы пошли в его «шалаш».
Неважно жил наш генеральный секретарь… Хотя в доме и было побелено, бревна выпирали из стен, как ребра у тощего верблюда. Железная печурка, некрашеный пол. На столе стояли ничем не прикрытые две или три пиалы, черный от сажи чайник и такой же котелок. На окнах вместо занавесок белела приколотая кнопками бумага. На вбитом в стену огромном гвозде одиноко висел европейский костюм.
— Вот так и живу, — Шагдыржап обвел руками вокруг, словно сам впервые увидел скудное убранство своего жилища, и смущенно улыбнулся.
Смутился и я. Спросил невпопад:
— Всегда вы один ходите. Жены вашей что-то не видать?
— Не видать… — грустно усмехнулся он. — Мои личные дела — как сказка…
Я сочувственно кивнул.
— Просто сказка! — повторил Шагдыржап. — Послушай, расскажу… Уроженец я Бай-Дага, Бай-Холя, Теса. На каждом шагу «бай» да «бай», но я к этим словам непричастен. Родители у меня бедные были. И вообще вся наша родня гнула спины на сайгырыкчи Оруйгу и нойона Далаа-Сюрюна. У бедняка одна доля, сам знаешь, — и в зимнюю стужу, и в летний зной трудись на богача. Все четыре времени года работаешь. И я тоже батрачил на этих баев. У Оруйгу около тысячи голов скота, у Далаа-Сюрюна — того больше. Так что времени о себе подумать не оставалось. Пастухи — в большинстве из иргитов и соянов — в таком же положении жили, как бедняки нашего хошуна…
Шагдыржап говорил задумчиво, словно беседовал сам с собой.
— Как-то летом пас я овец на той стороне Тес-Хема, возле Бай-Холя. Встретился там с девушкой. Коккей Минчеймаа ее звали… Встреча такая короткая была — одну трубку искурить или чай сварить, — а никогда не забудется.. Словом, так это было. Овцы мои по солонцу ходят, а я сижу и гляжу на птиц. До того грустно мне, что не могу я, как птицы, полететь свободно, куда хочу, что быть мне всю жизнь при овцах да при Оруйгу сайгырыкчи. И так мне горько стало…
Вдруг слышу голос:
— Что делаешь, паренек?
— Ок кодек! — крикнул с испугу, вскочил, смотрю по сторонам. Кто, думаю, спрашивает? Кого?
Гляжу — девушка. Глаза черные-черные. Косы не очень ладно заплетены. Губы пухлые… Халат — одни заплаты. На ногах плохонькие идики. Стоит близко от меня, держит в руке прутик и хлещет им по подолу, ждет, что я отвечу.
— Овец пасу, — говорю. — Пригнал сюда, чтобы соленую землю полизали. Вот на озеро глядел сейчас — уток на нем много, птиц разных…
