Майкл Каннингем - Плоть и кровь
Он шел с Беном по коридору второго этажа. Пустые дверные проемы вели здесь в комнаты, также пустые, если не считать брошенных в них бутылок и шприцев да отсыревших матрасов. В одной из них стояла пара женских ярко-розовых туфель на платформе — надменные и одинокие ключи к тайне, от попыток разрешения которой все уже давным-давно отказались.
— Жутковато здесь, — сказал Бен.
— Ты просто иди за мной.
Они миновали третий этаж и поднялись на верхний, лишенный крыши. На нем-то и росло пепельно-серое деревце, ухитрившееся пустить корни в тонком слое скопившейся под разломанными половицами штукатурки и занесенной сюда ветром земли. Голые и запыленные кирпичные стены еще держались, пустые оконницы их выходили на Одиннадцатую стрит. Джамаль отвел Бена в ту комнату, где росло дерево.
— Посмотри, — сказал он и подошел к окну.
Окно, которое смотрело на стоявший по другую сторону улицы храм, находилось на одном уровне с позолоченной статуей бородатого мужчины в мантии. Лицо у мужчины было важное и немного испуганное. В одной руке он держал крест, указывая на него пальцем другой, — казалось, впрочем, что указывает он на собственную голову. Когда Джамаль был поменьше, он верил, что мужчина отвечает этим жестом на жизненно важный вопрос о том, какая связь существует между крестом и его головой.
— Раньше я думал, что это Бог, — сказал Джамаль. — Но это не он. Всего лишь святой Франциск Ксаверий.
— Святой Франциск Ксаверий, — повторил Бен.
Они постояли немного, вглядываясь в церковь и в улицу. Воробей спорхнул на ветку тщедушного деревца, встряхнулся и улетел.
— Я иногда провожу здесь какое-то время, — сказал Джамаль. — Не такое долгое, как раньше. Маленьким я считал этот дом своим. А эту комнату — моей комнатой. Думал, что если сбегу от всех, то смогу здесь поселиться.
— Так сюда же дождь льет.
— Я знаю.
Бен обратил серьезное лицо к святому Франциску Ксаверию. По улице с ревом пронеслась орава байкеров.
— У тебя подружка есть? — спросил он.
— Нет. А у тебя?
— Есть одна девочка, которая мне нравится, — ответил Бен. — Ее зовут Энни. Энни Демпси.
— Угу.
— Она очень милая.
— Угу.
Бен снял с подоконника кусочек старого цемента, взвесил его на ладони. Джамаль вытащил из кармана монету. И запустил ею в статую святого Франциска Ксаверия. Монета, немного не долетев до святого, упала на улицу.
— Зачем ты это сделал? — спросил Бен.
— На удачу.
— А у меня ни одной монеты нет.
— Держи.
Джамаль протянул ему монету, Бен бросил ее. Монета ударила статую в грудь, в крепкие позолоченные складки мантии.
— Да! — сказал Бен.
Он выбросил вверх кулак — жест победителя. Испытал счастье, простое и полное, и всего лишь потому, что смог попасть монетой в статую. Джамаль ощутил жалость к нему и — по причине, которую не смог бы назвать, — что-то вроде любви. Жизнь Бена была такой определенной, такой благополучной.
— Ну вот, теперь тебе выпадет удача, — сказал Джамаль.
— Попробуй и ты еще раз.
— Нет. Я не верю в удачу.
— Зачем же тогда ты бросил монету?
— Скажи, твой форт еще цел? — спросил Джамаль.
— Что?
— Форт у твоего дома. На дереве.
— А, шалаш. Да, шалаш еще цел.
— Маленьким я думал, что когда-нибудь прокрадусь в него и буду в нем жить.
— Зачем?
— Мне нравился этот форт. Я думал, что поселюсь в нем, а по ночам буду воровать еду из кухни твоей мамы.
— Я иногда еще забираюсь в него. В шалаш.
— Меня ты к нему не подпускал, — сказал Джамаль.
— Да нет, не может быть.
— Точно-точно. Когда мы были маленькими, ты говорил, что это частный клуб. Вход только для членов.
— Не помню.
— Я помню.
— Мы были совсем детьми.
— Я по этому форту с ума сходил. Не знаю, что я там надеялся найти. Сокровище, наверное. Что-нибудь в этом роде.
— А там ничего нет, — сказал Бен.
— Я знаю. Теперь-то уж знаю.
— Слушай. Если ты когда-нибудь… если тебе захочется время от времени приезжать в Коннектикут, так давай.
— Ладно.
— Мы же с тобой братья, двоюродные.
— Да.
Слепое позолоченное лицо святого Франциска Ксаверия взирало на них сквозь пустое окно. Джамаль и Бен стояли бок о бок в обоюдном молчании, в сотворявшем нечто безмолвии, более тихом, чем обычная тишина. Бен поднял руку, заправил за ухо локон темных волос, и Джамаль вдруг понял, кто такой Бен. Как же он не замечал этого столько лет?
Оно присутствовало во всем, что говорил и делал Бен, однако Джамаль понял это только сейчас, увидев, как Бен поправил волосы, — осторожно и ласково, точно вкладывая в конверт письмо. Впоследствии Джамаль будет говорить себе, что это святой Франциск Ксаверий, его крест и голова, открыли ему глаза.
Бен был таким же, как Кассандра.
И Джамалю захотелось погладить его по большой голове, успокоить, а после вскочить ему на спину и проехаться по улицам города. Он успокоил бы Бена своим мастерством наездника. Объяснил бы, одним лишь нажатием бедер, что бояться нечего.
— Нам лучше вернуться, — сказал Бен.
— Угу.
Они не сдвинулись с места. Продолжали стоять в открытой на все стороны комнате, где никто не смог бы найти их. А напротив, за Одиннадцатой стрит, стоял в недоуменном молчании позолоченный человек.
Спустя какое-то время Бен сказал:
— Мне здесь нравится.
— Да.
Они не сдвинулись с места. Что-то происходило с ними, что-то безымянное. Джамаль и не пытался понять — что. Пусть происходит. Это было как-то связано с кровным родством, с отношениями лошади и наездника. И почти наверняка с вопросом статуи, с выросшим на половицах деревом. Они стояли в секретной комнате, и Джамалю хотелось утешить Бена. Раствориться в утешении, которое он даст мальчику, более удачливому, чем он. И когда Бен потянулся к нему, с опаской, Джамаль не отпрянул. Дал ему утешение. Они с Беном провели в этой комнате долгое время, и когда вернулись домой, все их страшно ругали.
1992
Деньги никогда легко не давались, а теперь, когда Рейган ушел да и Буш начал уже поглядывать на дверь, источник их пересох окончательно. Строительный бизнес обратился в кладбище. Сначала прогорели те, кто отродясь особой надежностью не отличался, но затем начали валиться и компании посерьезней. Молодые ребята, которые покупали дома Ника и Константина, казалось, просто-напросто исчезли, — все эти механики, продавцы, лаборанты, которые работали как черти и, заняв немного денег у своих родителей и немного у родителей жены, получали возможность вносить ежемесячную плату за расфуфыренный домишко о трех спальнях, стоящий на четверти акра земли где-нибудь в Нью-Джерси или на Лонг-Айленде. Они сгинули, и эти ребята, и их пышноволосые, шлюховатого вида женушки. Теперь они снимали квартиры или просто жили с родителями. Никто больше не чувствовал себя прочно стоящим на ногах — даже те, у кого имелась работа. И рисковать тоже никто не собирался.
Константин говорил Нику: если они хотят остаться в бизнесе, нужно покончить со всякими лишними прикрасами. С оградами из штакетника, мансардными окошками, витражами в парадных дверях. В их новой брошюре речь должна идти о факторе ценности, на нем Константин и собирался построить всю рекламу. Никаких текстиков с обещаниями роскоши, «которая вам по средствам», никаких заклинаний насчет семейного бюджета. Однако Ник был влюблен в свою мишуру, в барные стойки для завтраков, в эркерные окна. Неуступчивость его поначалу удивляла Константина, а потом стала попросту оскорблять. Он понял, что даже после двадцати лет партнерства Ник продолжал считать себя мозгом компании, а Константина — всего лишь ее мускулатурой.
— Кон, — поначалу говорил Ник, — стоит нам ободрать наши дома — и никто их покупать больше не станет. Я понимаю, положение тяжелое, но если мы по-прежнему будем строить дома, которые нравятся людям, то и люди по-прежнему будут их покупать. Поверь мне.
Он говорил это терпеливо, словно объяснял ребенку самые простые вещи.
— Если у кого-то еще остались деньги на покупку дома, — отвечал Константин, — он не станет тратить их на всякие довески. Это время прошло, нам нужно продавать то, что стоит дешевле дешевого. Единственный наш шанс — предлагать самые низкие, мать их, цены в регионе.
Несколько дней спустя терпение Ника лопнуло, разбившись о каменную стену неуступчивости Константина, и он, Ник, сказал:
— То, что ты предлагаешь строить, — это просто дворовые сортиры.
— Наши дома всегда были дворовыми сортирами, — ответил Константин. — А эти хотя бы позволят нам удержаться в бизнесе.
Тут уж Ник обиделся всерьез. На полсекунды у него даже глаза остекленели. Несчастный, тупой мудак. Что, по его мнению, они строили столько лет — памятники архитектуры, которые переживут столетия? Неужели он думал, что кому-то и впрямь были нужны его латунные украшения в колониальном стиле?
