Сергей Довлатов - Речь без повода... или Колонки редактора
Я спросил его:
— Если бы государство вернуло землю крестьянам, что тогда?
— Кому это надо? — ответил Тимоха. — На бутылку и так любой заработает. Землю пахать разучились… Беда…
Вернемся к деревенской прозе. Белов, Лихоносов, Астафьев, Распутин — талантливые, яркие писатели. Тем не менее в основе их творчества — уклончивый вялый мотив. «Где ты, Русь? Где частушки, рушники, кокошники? Где хлебосольство, удаль и размах? Где самовары, иконы, подвижники, юродивые? Где стерлядь, карпы, мед, зернистая икра? Где обыкновенные лошади, черт побери?! Где целомудренная стыдливость чувств?»
Писатели голову ломают: «Где ты, Русь? Куда девалась? Кто тебя загубил?»…
Кто, кто… Да любой семиклассник знает — кто!
Однако эта трагическая истина не для советских писателей. Пусть даже и весьма талантливых…
«Новый американец», № 14, 16–22 мая 1980 г.ТАК ПИТЬ ИЛИ НЕ ПИТЬ?!
Отечественное пьянство достигло, как известно, раблезианских масштабов. Всегда пили много. Но сейчас как-то остервенело. С каким-то отчаянным размахом.
Я вспоминаю Ленинград. Обычное утро. Томительные часы до открытия винных магазинов. Легионы опухших, подвижных, не опохмелившихся алкашей.
Помню, шел я от Разъезжей к Невскому. Шестеро абсолютно незнакомых мужчин взволнованно поделились:
— Але! Мужик! На Коломенской дают ОПЕРАТИВ!
(Кстати, замечательный пример народного словотворчества. Вместо изысканного и непонятного «аперитив» — конкретное и содержательное — «оператив», то есть оперативное, радикальное средство…)
Короче, пьют. Повсюду и беспрерывно. Пьют любую гадость. Пьют лосьоны и шампуни. Пьют в общественных туалетах и на садовых скамейках…
Как-то раз мои друзья повстречали жуткого забулдыгу. Угостили его шампанским. Забулдыга выпил и говорит:
— Третий раз в жизни ИХ пью!..
Он был с шампанским на «вы».
Можно лишь с ужасом догадываться о том, что он пил в обычных случаях…
Будем справедливы. Государство встревожено таким размахом. Появляются бесчисленные статьи о вреде алкоголя. Лекторы и публицисты не жалеют доводов и аргументов. Органы милиции грозно бряцают своими уложениями.
А размах народного пьянства все ширится.
Лет восемь назад по указанию свыше были реорганизованы заводские многотиражки. В них были учреждены специальные отделы. Я заведовал таким отделом в газете ЛОМО (оптико-механическое объединение). Назывался отдел туманно — «Право и мораль». Конкретно же речь шла только о пьянстве.
Четыре года я исследовал этот вопрос. Написал около двухсот корреспонденции. Пытался теоретизировать. Участвовал в горкомовских семинарах на эту тему (сам едва не спился окончательно).
В результате осознал неразрешимый глобальный парадокс. В чем его суть?
Государство безусловно заинтересовано в том, чтобы люди являлись на работу абсолютно трезвыми. Ведь убытки, связанные с пьянством, неисчислимы. Простаивает оборудование. Упорно растет травматизм. Снижается качество продукции. Короче, государство заклинает — НЕ ПЕЙ! Не случайно винные лавки торгуют с одиннадцати. А влиятельный Панфилов (генеральный директор ЛОMО) вообще добился закрытия ближайших магазинов. (Труженики ЛОМО ходят за водкой на Лесной проспект, через мост. Это так и называется — «пойти за мост»…)
— Не пей! — уговаривает тебя государство и шепотом добавляет. — С утра…
А вечером — пожалуйста. Сколько влезет…
Что угодно может пропасть из советских магазинов — лук, яйца, колбаса, туалетная бумага… Только спиртное не переводится, в столичном городе и в деревне, в тундре и в пустыне…
Все знают, алкоголь — колоссальная статья государственного дохода. Однако не это главное. Куда важнее другое обстоятельство:
Алкоголь — безотказное средство тотального наркоза.
И действительно. Алкоголик почти всегда социально инертен.
Алкоголик полностью сосредоточен на единственной бредовой идее.
Алкоголик легко управляем из-за постоянно терзающего его чувства вины.
Алкоголик крайне неприхотлив во всем, за исключением основной страсти.
И так далее.
Массовое народное протрезвление обрело бы грозный фигуральный смысл. Последствия могли бы стать катастрофическими для властей.
Трезвый рабочий начинает задумываться о жизни. Сопоставлять и анализировать факты. При убогих возможностях советского досуга он неизбежно берется за книгу. То, что предлагает ему заводская библиотека, — непереносимо. Поэтому следующий этап — иностранное радио, нелегальная литература…
А дальше что? Подумать страшно…
Вот и получается дикость. Государство широко распахивает двери винных магазинов:
— Пей! Гуляй! После работы — сколько угодно!
А утром — плодотворный, созидательный труд, активное строительство светлого будущего…
Миллионы активных строителей просыпаются с дикой головной болью. И на горизонте их светлого будущего маячит стакан…
Помню, спросил я утром на ЛOMO знакомого фрезеровщика:
— Ну как, Леша, поправился?
— Поправился, — говорит. — Словно на каменку в бане плеснул, аж зашипело!..
«Новый американец», № 6,21–27 марта 1980 г.На свободе жить очень трудно. Потому что свобода одинаково благосклонна и к дурному, и к хорошему. К щедрому небу демократии энергично тянутся самые разнообразные цветы.
Хорошее в человеке раскрывается легко и полно. Хамство и низость беззастенчиво заявляют о себе.
Больше года мы терпели двух симпатичных проходимцев. Больше года прощали им так называемые — маленькие слабости. Больше года выдумывали для их пороков снисходительные наименования. Так жалкие финансовые махинации наших боссов дружелюбно именовались — «волевой арифметикой».
Наконец терпение истощилось. Произошел неминуемый разрыв. Мы просто забрали свои бумаги и ушли…
— Ясно, — заметит скептически настроенный читатель, — еще одна газета! Еще один нахальный гриб, выросший после дождя…
Что ж, раздражение законное и почти справедливое. Печатные органы размножаются с невероятной быстротой. Говорят, скоро будет на каждого читателя по еженедельнику.
В идеале так и должно быть. Что же тут поделаешь — свобода!
И все-таки — присмотритесь. Мы не скороспелый фрукт в этой благодатной и плодоносящей оранжерее. Год и восемь месяцев шелестит наше корявое деревце своими бумажными листьями. Год и восемь месяцев терпеливо скрипят наши бывалые перья.
Есть сложившаяся группа малоимущих профессионалов. Есть нелегкое бремя совершенных ошибок. Есть драгоценный архив безусловных творческих завоеваний. Есть не очень громкое и все-таки — доброе имя.
Есть тысячи друзей. Есть (и это тоже правильно) необходимое количество врагов. Короче — перед вами разноголосый, но дружный хор единомышленников. Отзвучала торжественная увертюра. Начинается действие.
Мы не заметили, как приобрели известность. К нам проявила интерес влиятельная американская торговая фирма, завоевывающая этнический рынок. Мы получили значительную денежную субсидию и лишь теперь начинаем работать всерьез. То есть — по-капиталистически.
Подписав контракт на три года, мы с облегчением вздохнули. Это дает нам чувство уверенности, позволяет трудиться без судорог и конвульсий.
Мы увидели новый свет. Вышли на прямую и ясную дорогу. И все-таки, все-таки мне хочется спросить:
— А что же там, за поворотом?..
«Новый свет», № 1 (89), 24–30 октября 1981 г.Автопортрет на фоне Нью-Йорка
Верхом на улитке
• мм
…А все, что друг мой сотворил,
От Бога, не от беса,
Он крупного помола был,
Крутого был замеса!..
В. Высоцкий, «Посвящается Шемякину»Лично я воспринимаю успех Михаила Шемякина на Западе как персональное оскорбление. Его успех оглушителен до зависти, мести и полного твоего неверия в себя.
Молодой, знаменитый, богатый, талантливый, умный, красивый и честный… Можно такое пережить без конвульсий? Не думаю…
Я не специалист и не буду оценивать живопись Шемякина. (Тем более что ее уже оценили. Небольшая картина продана за 90 000 долларов.) Меня, откровенно говоря, волнует не живопись Шемякина, а его судьба.
Вот — пунктиром — несколько штрихов биографии.
Отец — полковник кавалерии. Мать — актриса. Отец, ревнивый кавказец, берет жену на фронт. Хрупкая служительница Мельпомены участвует в конных атаках и рубится шашкой.
