Дом Кёко - Мисима Юкио

Позолоченная пряжка кое-где облезла, там просвечивала медь, извилины литого рельефа почернели. Над раскинутыми крыльями огромного орла выступала готическая надпись «BOXING». Орёл сидел, поставив когти на корону, где вместе с драгоценными камнями тянулся узор из листьев клевера. Слева корону поддерживала ветвь лавра. Справа — ветвь дуба. Ниже было выгравировано имя первого чемпиона и дата его рождения. Кончики широко раскинутых орлиных крыльев делали щит больше.

Сюнкити восхищённо разглядывал всё это. Он даже не протянул руку к хайболу.

Золотистый блеск мерк, оживал, снова мерк. Чудилось, будто орёл вдруг хлопал крыльями и снова превращался в золотистую фигуру. Этот неподвижный барельеф впитал множество тяжелейших матчей, брызги крови, головокружения, чувство пустоты после победы и горечь поражения.

Сюнкити нечасто размышлял и не понимал, его нынешнее чувство — это радость или опустошение? Во всяком случае, в чувствах нет бурного действия, по мере того как отшлифовывается действие, чувства отмирают.

— Что это вы смотрите? Красивая, дорогая вещь. — Женщина за стойкой вытянула шею.

В студенческие годы Сюнкити с гордостью показал бы этой женщине всё. Но сейчас включилось то, что называют профессиональным смущением и злостью мастера: ему не хотелось, чтобы его восторг разделяла женщина. К тому же Сюнкити по опыту знал, что подобные женщины не способны понять и оценить славу.

— Ничего особенного. Так, ерунда. — Сюнкити спрятал пояс в шуршавший бумажный пакет. Пояс поместился с трудом.

— Вы, верно, боксёр. Я сразу поняла. Ну, покажите же, — просила женщина.

Её лицо Сюнкити не нравилось. Он положил пакет в спортивную сумку и недовольно нахмурился.

— Эй, не жадничай! Лучше покажи, — раздался голос сбоку. На другом конце стойки выпивала группа молодых парней. Это сказал один их них.

Сюнкити мельком взглянул в ту сторону. Обычные молодые парни, которые шатаются по улицам. В джинсах, в красно-синих нейлоновых куртках. Длинные волосы собраны на затылке, а спереди, обильно напомаженные, стоят в виде башни.

В здешних местах молодёжь, которая не поклонялась Сюнкити, состояла из задиристых пацанов. Даже шайкой хулиганствующих переростков не назовёшь. Студенты-недоучки, гордящиеся своей порочностью профаны. Компания парней лет девятнадцати-двадцати, для которых смысл жизни заключался в постоянных драках и разборках, групповом насилии, бешеных гонках на мотоциклах. У кого-то были белые, пухлые девичьи щёки, а у кого-то — вечно надутые губы.

Сюнкити их понимал. Но был от них бесконечно далёк.

Когда-то подобные типы были для Сюнкити живыми мешками с песком. Вздорные придирки обращали их в вещи. Насмешливое хихиканье, кичливые взгляды, убогая, под бандитов речь, вертлявая походка, позы, мускулы… Ничего человеческого. Просто набитые песком мешки без глаз, без носа, способные непрерывно раскачиваться. Даже плоть этих типов была лишь подделкой, искусственной плотью. Мешками с мусором. И всё, что они могли, — это играть роль набитых песком мешков.

Сейчас они представляли только «слабость». «Слабость», как внутренности на рентгеновском снимке, просвечивала через нейлоновые куртки. У каждого была своя слабость. Каждый держал внутри хлипкую корзинку для мошек. Мелкую, хрупкую, жалкую, раздражающую поэтическую корзинку. Однако эту слабость стоило считать упавшим в лужу на земле отражением далёкой, горевшей звездой «силы» Сюнкити. Он что-то не слышал, чтобы звёзды били по своему отражению.

Злость и негодование не вспыхивали, как бывало раньше. Сюнкити это не удивило. Он «сильный», только и всего. Он не собирался нарушать этот порядок, ведь общество силы упорядочено, как карта звёздного неба.

Однако парни настойчиво рвались в драку. Как дети, топающие ногами из-за того, что не могут дотянуться до места на спине, которое чешется.

— Тьфу, какой жадный братец.

— С чего это ему не изволит нравиться наша помощь?

— Эйко, чего тут стоишь? Груди твои мешают.

— Вот времена настали, шатаются тут всякие…

Сюнкити не реагировал. Женщина подмигнула, собираясь помочь, но один из парней заметил это, злобно уставился на неё, и она застыла.

В такие моменты время движется с какой-то театральной скоростью. Оно становится вязким, замирает, потом с бешеной скоростью мчится вперёд. Если вы поддаётесь ускорению, то кажется, будто кто-то остановил время. Сюнкити хорошо знал, как ощущается время перед тем, когда что-то должно произойти. Он прежде служил для этого непревзойдёнными часами.

Наконец один парень поднялся и приблизился к Сюнкити. Он оказался на удивление высоким, как окутанная запахом зелени стеркулия.

— Братец, разве вы не соблаговолите дать нам посмотреть ту блестящую штучку, которую вы так бережёте?

Сюнкити слегка пошевелил правой рукой. Совсем бессознательно. Парень, расставив ноги, ударился спиной о стену рядом с дверью и сполз на пол.

Молодые люди изготовились, но один, сидевший в самом конце, их остановил. Они дали ему высказаться, а потом, страшно ругаясь и бормоча на прощание угрозы, все исчезли за дверью.

В баре остался только Сюнкити. Женщина игривым тоном пропела:

— А ты сильный.

Сюнкити промолчал. Он сам не знал почему.

Вскоре Сюнкити допил, заплатил по счёту, взял в левую руку саквояж и вышел из бара. И сразу же получил подсечку. Мгновенно понял, что это не подсечка, а что-то типа биты, которой его ударили по голени.

Падая, он защищал грудью саквояж, поэтому, естественно, упёрся в землю правой рукой. Мелькнула чёрная тень, и на тыльную сторону правой ладони уронили тяжёлый белый предмет. Отчётливо прозвучал хруст ломающейся кости. Сюнкити показалось, что его ударили молотком, но это был просто камень.

И саквояж, и чемпионский пояс внутри не пострадали. Но суставы пальцев на правой руке были разбиты вдребезги. В больнице ему первым делом обработали раны. Спустя несколько дней, когда опухоль спала, сделали операцию. Мелкие осколки костей собрали, с трудом придали пальцам прежнюю форму и уложили в гипс. Через три недели гипс сняли и попробовали массаж.

Массажист не внушал доверия, и Кавамата каждый день сам настойчиво массировал руку Сюнкити. С хмурым видом, не говоря ни слова, до собственного пота разминал его пальцы. Боль скоро ушла, но Сюнкити не мог сжать правую руку в кулак.

Хирург сообщил об этом председателю Хатидай. Тот собрался терпеливо ждать от Сюнкити заявления об отставке, но прождал всего один день. Сюнкити были неприятны сочувственные излияния, так что он подал заявление об уходе и на работу. Ханаока его притворно удерживал, но в конце концов принял заявление.

За участливыми словами Ханаоки угадывался длинный хвост лёгкой враждебности и мелочных обид. Подобно человеку, который начал понимать язык птиц, Сюнкити вдруг стал понимать чужие чувства. Порой они принимали жуткий вид, и он оценил мужество людей.

— Можешь больше не приходить. Ты восстанавливаешься быстрее, чем другие, — сказал хирург.

Сюнкити молчал, и врач, отбросив профессиональные рамки, мягко положил руку ему на плечо:

— Не вешай нос. Возможно, это станет важным поворотом в твоей жизни. И ты обретёшь прекрасное будущее, о котором и не помышлял, делая бокс профессией. Всё зависит от твоих помыслов. А пока заведи хорошую девушку. Может, это ненужный совет, но, если тебе не удастся, какой ты мужчина.

Из окна больницы виднелось широкое ясное осеннее небо. Небо, будто начисто протёртое антисептиком. Свежий, страстный запах чего-то неживого. В отполированных серебристых медицинских инструментах отражались окно, осеннее небо и немного облака.

«Моя жизнь? — думал Сюнкити. — Этот доктор намерен обращаться с тем, что называет моей жизнью, как с портсигаром, который держит в ладонях».

Его ранила доброта хирурга. Когда он получал травмы во время матча, такой же профессионал обращался с его телом, словно наскоро чинил радиоприёмник, и никогда не выказывал сочувствия.