Альберто Моравиа - Римлянка
Потом мы молча лежали в темноте. Я вскоре задремала. Мне мерещилось, что на меня навалилась какая-то тяжесть, будто Сонцоньо, обхватив руками голые колени и уткнувшись в них лицом, взгромоздился на мою грудь, давил мне на горло всем костяком. Он сидел, упираясь ногами в мой живот, я чувствовала, как он постепенно становился все тяжелее и тяжелее, я металась во сне, стараясь сбросить с себя это бремя. Я задыхалась и пробовала закричать. Мой крик застрял в груди надолго, казалось, навечно, потом мне все же удалось выдавить его из себя, и с громким стоном я проснулась.
Лампа на тумбочке горела. Сонцоньо, подперев голову ладонью, смотрел на меня.
— Долго я спала? — спросила я.
— С полчаса, — процедил он сквозь зубы.
Я бросила на него быстрый взгляд, в котором, наверно, еще был испуг от приснившегося кошмара, так как он странным тоном спросил, намереваясь, вероятно, продолжить наш разговор:
— Ну, ты все еще боишься?
— Не знаю.
— Если бы ты знала, кто я, — сказал он, — то ты испугалась бы еще сильнее.
Все мужчины, удовлетворив желание, начинают говорить о себе, охотно изливают душу. Сонцоньо, как видно, не представлял исключения из этого правила. Его голос теперь звучал совсем по-иному, мягко, почти нежно, но с оттенком тщеславия и самодовольства. Я снова страшно испугалась, и сердце начало бешено колотиться в груди, словно хотело выскочить.
— Почему? Кто же ты? — спросила я.
Он посмотрел на меня молча, очевидно предвкушая эффект от своих дальнейших слов.
— Я тот самый человек с улицы Палестро, — наконец произнес он медленно, — вот кто я.
Он не счел нужным объяснять, что именно произошло на улице Палестро, и на сей раз оказался прав в своем тщеславии. На этой улице в одном из домов на днях было совершено страшное преступление, о нем писали все газеты, и о нем болтали многие люди, охотники до такого рода сенсаций. Мама, которая бóльшую часть дня проводила за чтением газет, разбирая по складам сообщения скандальной хроники, первая сказала мне об этом происшествии. В своей квартире был убит молодой ювелир, он проживал там один. Предполагали, что страшным орудием, использованным убийцей, которым, как теперь мне стало известно, оказался Сонцоньо, послужило тяжелое бронзовое пресс-папье. Полиция не обнаружила ни одной улики. Ювелир, по слухам, скупал краденые вещи, и предполагали, что во время одной такой незаконной сделки, и это впоследствии подтвердилось, он был убит.
Я часто замечала, что, услышав какую-нибудь удивительную или страшную новость, люди не могут сосредоточиться на мысли о ней, а их внимание привлекает какой-нибудь первый попавшийся на глаза предмет, но и на этот предмет смотрят так, будто хотят проникнуть сквозь его внешнюю оболочку и увидеть нечто сокровенное, заключенное внутри него. Так случилось со мной и в тот вечер, когда Сонцоньо сделал свое признание. Я лежала с широко открытыми глазами, но все мысли у меня из головы разом улетучились, это было похоже на то, как мгновенно опорожняется сосуд с жидкостью или мелким песком, когда у него неожиданно отваливается дно. И хотя я чувствовала себя опустошенной, я сознавала, что мое внимание распыляется на разные мелочи, а я пыталась заставить себя думать о главном, заполнить эту пустоту, но, к моему величайшему огорчению, мне не удавалось это сделать. Взгляд мой остановился на руке Сонцоньо, который лежал возле меня, опираясь локтем на подушку. Рука у него была белая, гладкая, полная, ничто не говорило о его необыкновенных мускулах. Запястье тоже было белое и округлое, перехваченное кожаным ремешком, похожим на ремешок от часов. Но часов у Сонцоньо не было. Этот черный и засаленный ремешок, прикрывавший узкую полоску белого обнаженного тела, казалось, придавал что-то необычайное всему облику Сонцоньо. Я вглядывалась в этот кожаный черный браслет, он был похож на кольцо от кандалов каторжника. И было в этом простом черном ремешке что-то страшное и вместе с тем притягательное, как будто незатейливое украшение неожиданно открыло мне неукротимый характер жестокости Сонцоньо. Я отвлеклась от главного всего на один миг. Потом внезапно в моем сознании возник целый рой беспокойных мыслей, и они закружились в голове, как птицы в тесной клетке. Я вспомнила, что с самой первой минуты Сонцоньо внушал мне ужас, вспомнила, что была с ним близка, что, когда уже уступила ему, поняла не умом, а всем своим трепетавшим от ужаса телом то страшное, что он скрывал, и потому-то у меня вырвался крик.
Наконец я задала ему первый пришедший мне в голову вопрос:
— Зачем ты это сделал?
Он ответил, почти не шевеля губами:
— У меня имелась одна ценная вещица, и мне надо было ее продать… Я знал, что этот торговец ужасный плут, но мне не к кому было обратиться… он мне предложил смехотворно низкую цену… Я давно ненавидел этого человека, он меня не раз надувал… Я заявил, что забираю вещь назад, и обозвал его мошенником… тогда он сказал мне такое, от чего я сразу вышел из себя.
— Что же он сказал? — спросила я.
Я заметила, к своему удивлению, что по мере того, как Сонцоньо рассказывал эту историю, мой страх постепенно исчезал, а мою душу охватывала волна сочувствия. И, допытываясь, что сказал ювелир, я с надеждой ждала таких слов, которые бы мог смягчить, а может быть, и оправдать преступление Сонцоньо. Он отрывисто произнес:
— Торговец заявил, что если я не уйду, то он донесет на меня… одним словом, я решил: с меня хватит… и когда он отвернулся… — Сонцоньо не закончил фразу и пристально посмотрел на меня.
— А какой он был из себя? — спросила я и сразу же поняла бессмысленность своего вопроса. Но он охотно ответил:
— Лысый, маленького роста… а мордочка хитрая, как у лисы.
В словах Сонцоньо звучала такая глубокая неприязнь к торговцу, что я представила себе лисью мордочку перекупщика краденого и даже возненавидела его, представила, как он с притворным безразличием взвешивает в руке вещицу, которую предложил ему Сонцоньо. Теперь я ничего не боялась, более того, Сонцоньо как бы сумел заразить меня своей ненавистью к убитому, и я не могла даже осуждать его за содеянное. Мне казалось, что я прекрасно понимаю, как все произошло, я даже подумала, что сама могла бы совершить подобное преступление. Как понятны мне были его слова: «Он мне сказал такое, от чего я сразу вышел из себя»! Его уже вывели из себя один раз Джи-но, другой раз я, и чисто случайно мы с Джино остались живы. Я так хорошо его понимала, до такой степени прониклась его переживаниями, что теперь уже не только не боялась его, а даже испытывала к нему какую-то странную симпатию. Этого чувства он не сумел внушить мне, пока я не узнала о преступлении и пока он в моих глазах оставался самым обыкновенным мужчиной, каких у меня было множество.
