Артур Япин - Сон льва
Я захотел выдернуть, но рука мне не подчинилась. Хватка Джельсомины причиняла мне боль. Я крикнул с возмущением, что ей пора бы научиться довольствоваться своими руками, но из моего горла не вылетело ни звука. Я попробовал снова, но не мог заставить пошевелиться ни губы, ни голосовые связки.
Я не смог даже глубоко вздохнуть, чтобы набрать побольше воздуха и выразить свое возмущение.
Тогда я понял, что у меня отняли режиссуру.
Но лишь через несколько дней я только осознал, что на самом деле произошло. За всю свою жизнь я привык к тому, что ко мне стучатся страннейшие сны, но на этот раз — все было наоборот. Я попал в сон сам. Я нахожусь в нем, как семя в яйцеклетке, удивленное, что ему это удалось. Невероятно, но, в конце концов, оно победило. Оно попало внутрь, но как только замечает, что яйцеклетка сомкнулась вокруг него, то пытается сбежать, подплывая к каждой стенке. Оно не может поверить, что это конец. Так происходит с любым счастьем. Чем чаще семя ударяется о стенку яйцеклетки, тем больше оно начинает сомневаться: может быть, были яйцеклетки получше. Но поздно — клетка уже начинает делиться.
Я изо всех сил стараюсь выйти из комы, но реальность сомкнулась вокруг меня, и раз за разом я бьюсь о нее головой.
Не знаю, сколько я пролежал в «Монтеверде». Может быть, неделю, может быть, полгода. Самое ужасное в коме, что каждый лучше тебя знает, что с тобой произошло. Ты слышишь их болтовню рядом с тобой:
— Пожалуйста, следите за своими словами, не исключено, что они нас слышат, — но никто и не подумает сказать, какой сегодня день или который час, и сколько тебе еще осталось.
Я никого не узнавал, кроме Джельсомины. Каждый день ко мне приходила процессия врачей. Все время одни и те же люди, но я не мог запомнить их лица. С течением времени мне удалось удержать какие-то подробности: подобно тому, как в кавалькаде цирка ты вспоминаешь в прошлогодней акробатке не ее эффектное вращение, а мерцающие линии лайкры у нее между ног.
Поэтому за мной ухаживали мозолистые пальцы ночной сестры и эспаньолка профессора, регулярно приходившего на обход со студентками. Когда студентки нагибались, ткань у пуговиц на их халатах так натягивалась, что мне казалось, что она лопнет. Не думаю, что девушки приходили из-за того, что мой случай был настолько уникален в медицинской практике, больше, потому что это был я, и им хотелось на меня поглазеть. Я кидал им в голову непристойности на романьольском[287] диалекте, но они ничего не слышали и лишь учились вводить зонды.
Когда о моем инсульте было сообщено в официальных источниках, клинику стали осаждать. Люди лезли Романьольскии диалект — диалект провинции Романья. на деревья в надежде сделать душераздирающий снимок. Журналист из «Иль Мессаджеро»,[288] переодевшись санитаром, выкрал мою энцефалограмму, но редакция решила, что такая публикация лишь шокирует читателей. Мне лично все равно. Я считаю за комплимент, что какой-то папараццо захотел получить в качестве сувенира мозг, породивший его. Но из-за этой суеты я чувствовал себя виноватым перед Джельсоминой.
Она приходила навещать меня каждый день, хотя ее собственное состояние из-за этого только ухудшалось. Она приходила в вуали, чтобы не быть мишенью для фотографов. И словно затем, чтобы сделать ситуацию еще более драматичной, именно на эти дни пала пятидесятилетняя годовщина нашей свадьбы. В этот день она постаралась выглядеть еще более красивой, чем обычно, хотя не знала, вижу ли я ее. Она наклонилась надо мной и медленно подняла вуаль, кокетливо, как девушка. Возможно, она надеялась, что шок, вызванный ее красотой, поможет там, где оказались бессильны врачи. Однако аппаратура не показала изменений в активности моего мозга. Не скрывая разочарования, она села рядом со мной, достала проповеди Антонио Виейры[289] из сумочки, решив, что настал подходящий момент, чтобы мне их прочитать.
— Это годовщина твоей свадьбы, — говорю я ей каждый год, — не моей.
Шутка, конечно, но она ей никогда не нравилась. Потому что это — правда. Это ее брак, не мой. И как назло, именно в этот год я решил удивить ее, сказав, что, слава богу, сегодня — наша годовщина! Только чтобы посмотреть на ее лицо. Я попробовал, но ничего не получилось. Она даже не подняла глаз от святой книги на коленях.
Я не мог этого перенести и направил всю силу воли к языку.
— Спри билиссити! — вот и все, что мне удалось произнести, — спри билиссити!
Но, похоже, эти слова ей сказали намного больше, чем все дорогие ювелирные украшения, которыми я ее одаривал в прошлые годы.
С той секунды у меня восстановилась память. Первое, что вернулось в полном великолепии — была Гала. Она нырнула в мои воспоминания с мокрыми волосами, прилипшими к обнаженным плечам. Никогда мне не было так горько за свой паралич. Каждый день я пытался узнать ее среди лиц, появляющихся у моей койки. Я видел многих своих дорогих друзей, но ее среди них не было. Если все, кого я знал, приходили меня навещать, то почему она нет? В какой-то момент я даже стал задаваться вопросом, не пригрезилась ли она мне? Она была далеко не первая, кого я так живо воображал, что принимал потом за реально существующую личность. Внезапное подозрение, что Гала была выдумана мною, ввергло меня в депрессию и одиночество, в моем теперешнем состоянии настолько губительные, что наступило ухудшение, и я несколько дней провел в реанимации. Там я сосредоточился на Галиной истории.
Подобно тому, как я на материале короткого сна выстраиваю целый фильм, так из разрозненных впечатлении я пытался составить ее жизнь. Мне легко удалось оживить эпизоды нашей любви, но чтобы понять» почему Гала меня так сильно полюбила, я добавил некоторые сцены из ее жизни до нашего знакомства, как, например, ее первый приступ на цветочном аукционе. Мне без труда удалось придумать всю ее предысторию, даже многочисленные сцены с нею и Максимом, о которых я ничего не мог знать. Их мысли приходили ко мне в готовом виде, как для персонажей из моих фильмов. Так близко я подобрался к ним со своей камерой! Когда я наблюдал за ними в постели, то ясно видел даже все их неровности. На мужском теле, которого я в глаза не видел, я нашел ямочки на ляжках. Эти молодые люди стали для меня настолько настоящими, что я ни за что не поверю, что Гала и Максим — всего лишь часть одного из моих многочисленных незавершенных проектов. Многое из того, что я о них нафантазировал, должно быть правдой.
Теперь, за то время, что мне осталось, мне приходится лишь синхронизировать их историю с моей.
— Если имеешь какие-то ожидания, обязательно разочаруешься… — говорит Сангалло воскресным утром, когда они с Максимом возвращаются из Сикстинской капеллы.
Впечатления так переполняли его, что он отменил их обед в «Чеккино».[290] Вернувшись домой, он бросает куртку на диван и исчезает на кухне.
Максиму пришлось настоять, чтобы Сангалло позволил ему подняться вместе с ним наверх. Ему не нравится внезапное огорчение виконта и кажется, что он должен его как-то утешить.
— Но что вас так сильно разочаровало?
— Я думал, что увижу больше, а увидел меньше, — отвечает Сангалло, возвращаясь с хорошим старинным «Кьянти».
Он ставит бутылку на пол, зажимает ее ногами, но ему не хватает сил, чтобы выдернуть пробку. Бутылка выскальзывает. Проклятье. Сангалло отворачивается, чтобы не показать, как трудно ему сохранять спокойствие.
— Возможно, вы не увидели больше целого, зато смогли рассмотреть все детали!
— Нет, — отвечает Сангалло, — ты не понял. Проблема в моем зрении, оно становится все хуже и хуже. Скоро я буду видеть картины, как в детстве слушал симфонии: вызывая в воображении отдельные звуки и представляя самые прекрасные их сочетания.
— Это ужасно! — говорит Максим.
Поднимает бутылку с пола, открывает и наполняет бокалы, но осадок, поднявшийся со дна, уже испортил вино.
— Роговица стала как решето. Ничего не поделаешь. Попробую это принять. Иногда я вижу лучше, иногда хуже. У меня осталось еще немного времени. Постараюсь насладиться как можно больше.
— А что потом?
Сангалло трагично опускает уголки губ. Засовывает крупный цветок в петлицу, опускает плечи, как грустный клоун, и пародирует Марселя Марсо.[291] Вытягивает перед собой руки и начинает, как мим, ощупывать воображаемое пространство, стены которого становятся все ближе и ближе. Удивление на его испуганном лице так убедительно сыграно, что Максим заливается смехом. Виконт делает вид, словно смех в темноте привлек его внимание, и идет к Максиму с вытянутыми руками. Морщинистые пальцы касаются молодого лица. Задумчиво скользят по лбу, скулам, ямочкам на щеках. Потом Сангалло делает вид, словно узнал черты лица своего юного друга и растягивает губы в широчайшую улыбку.
