Арман Лану - Свидание в Брюгге
— Разумеется. Мне как-то неуютно от сознания, что первый герой нашей грязной войны подыхает по своей собственной вине в сумасшедшем доме и никому не нужный.
— Герой? — переспросил Санлек. — А ты их видел, героев-то?
Робер замялся. Если кто-нибудь и походил из его знакомых на героя, то в первую очередь Санлек, несуетливый, скромный Санлек, который спокойно расхаживал под пулями и подбадривал своих подчиненных. Но сказать товарищу, что именно его-то ты и считаешь героем, — значит, самому напроситься на комплименты.
— Да нет, — сказал Робер, — не видал.
— Так вот, я расскажу тебе, что случилось в ту ночь. Ты хоть и был там, но всего не знаешь. Один только человек знал, не считая Бло де Рени. Шарли, помнишь? Я тоже не все знал.
— Ш-шарли?
— Именно, Ш-шарли.
— Правильно, он заикался. У меня друг психиатр тоже заикается, когда рассвирепеет. Я всегда считал, что заиканье — признак искренности, — говорил Робер, и на память ему приходили отдельные слова лейтенанта Шарли, недомолвки и полунамеки; вдруг он вспомнил, как резок бывал Шарли с Ван Вельде, хотя вообще-то обращался со своими подчиненными просто, по-братски, потому что считал их прежде всего людьми, и они души в нем не чаяли. Теперь, когда Робер сопоставил взаимоотношения офицера с разными подчиненными, получалось точное логическое построение, отдельные детали складывались в четкий рисунок.
— Я часто вижу Шарли, — сказал Санлек.
Они расхаживали по мощеному двору, поджидая Жюльетту, она, наверное, решила купить пачку открыток.
— Шарли сейчас работает в Аррасе директором школы. Он крестный отец моей старшей дочери. Чудесный, честнейший человек!
— Да.
— Ну так вот, как все случилось-то. Немец… помнишь, адвокат?
— Хорст Шварц!
Имя первого убитого в их войне немца навсегда застряло в голове. Навсегда. Возможно, теперь к этому имени присоединится еще и другое, того, кто убил Шварца и кто оказался живой копией одного из мучителей святой Урсулы.
— Хорст Шварц спрятался, если ты помнишь, в подвале, — продолжал Санлек.
— Да, там я его и нашел, он был весь изрешечен пулями.
— Ван Вельде еще с одним солдатом спустились следом за немцем, но дверь перед их носом захлопнулась.
— Когда я туда пришел, секунд через сорок после Ван Вельде, дверь уже была открыта. Ну, может, через минуту, самое большее.
— Они прикладами выломали ее. Тут-то немец и закричал. Когда Шарли спрашивал, как было дело, Ван Вельде сказал, что не слышал крика, но другой парень поклялся, что немец бросил оружие и поднял руки вверх. То есть он сдавался, фриц-то. У того парня был электрический фонарь, и он все видел. А Ван Вельде и разрядил свой пистолет в живот фрицу.
— Но почему он его убил? Из ненависти?
— Шарли и сейчас все еще ломает себе голову над этим. Факт, что убил. А почему? Я думаю, обстановка этому благоприятствовала. Она разлагала солдат…
В памяти всплывали мельчайшие подробности: лица, одежда, цвета, Робер мог точно воспроизвести топографию местности и даже сказать, каково расстояние от одной точки до другой: он мерил эту землю ногами; он отчетливо видел сейчас дом нотариуса, кладбище, откуда они выходили, распотрошенную церковь и воздетые в мольбе руки похоронных дрог.
— В сущности, мы были еще сосунки, и, по правде говоря, вид убитого немца — убитого в рождественскую ночь! — привел нас в замешательство.
— Да, отвратительная история. И ведь Шарли подавал рапорт, когда он узнал, что Ван Вельде все равно наградили, он побежал к Бло де Рени и чуть ли не за грудки того взял. Причем орал так, что стены дрожали. Ван Вельде, мол, в шею надо гнать, а не медаль ему вешать. Он трус и подонок и стрелял просто потому, что остервенел и не мог уже остановиться. Все говорят, и правильно говорят, что нечего было убивать, живым можно было доставить немца, живым!
Робер представил себе, как немец, подняв руки вверх, с надеждой смотрит на Ван Вельде, а тот, весь позеленев, наводит на него автоматический пистолет и стреляет в упор — и расстреливает все, до последнего, патроны, а дьявольский пистолет прыгает в руке, которая его сжимает.
Он представил, как рассвирепел Шарли, когда понял, что произошло; увидел Бло де Рени, умного и невозмутимого, и этот его жест: когда Бло бывал чем-то озабочен, он легонько массировал свои холеные руки.
— Ну и что дальше?
— Ну, а Бло отвечает Шарли: «Да, Шарли, вы правы. Ван Вельде убил немца, обезумев от страха. Я знаю это не хуже вас. Да, он испугался. И не мог уже владеть собой. Оружие мне знакомо. Это мой собственный пистолет. Ван Вельде не хватило хладнокровия, и он не смог отпустить спусковой крючок. Или не сумел. Правда, я объяснял ему, как обращаться с оружием. Он должен был выпустить пяток пуль за один раз. А он вытряхнул подряд все двадцать. В немце застряло всего пять. Значит, до какой же степени Ван Вельде потерял голову. И, по-моему, вы правы». Я буквально привожу слова капитана Бло. Шарли отлично все запомнил и до сих пор не может спать спокойно. Он запомнил также, как Бло сказал, вполне отчетливо и ясно: «Другого объяснения и быть не может. Вы абсолютно правы. Ван Вельде убил, ошалев от страха. Страх лишил его рассудка и толкнул на подлость».
Вот и все. Понадобилось целых семнадцать лет, чтобы слетела с этой истории мишура и выступила ее неприглядная банальная суть.
— Вы не боитесь, что замерзнете? — сказала Жюльетта, вынырнув вдруг у потайной двери. — Ну-ка пошли скорее.
Санлек умолк, и они пустились в путь. Они продолжали бродить по городу, минуя одну улицу за другой, любуясь белоснежным убранством; город ширился, дома, покрытые патиной веков, раздвигались, они знавали времена счастливой торговли и были славны осевшими на них летами.
— Здесь лучше всего слушать перезвон колоколов, — сказал Санлек. Он взглянул на часы: — Постойте-ка!
Санлек козырьком поднес к глазам свою костлявую прямоугольную ладонь и стал что-то высматривать на колокольне. Над городом все так же кружили дикие гуси. Ничего нового. Санлек хмуро сдвинул брови, еще раз взглянул на часы и комично дернул носом, всем своим видом выражая ужасное разочарование. Робер улыбнулся, — педантичный Санлек не мог не быть удручен. Ведь он никогда не сомневался в безупречной точности своих часов!
Жюльетта подошла к Роберу. Еще несколько прохожих остановились и стали глазеть на колокольню.
— Что случилось, — озадаченно сказал Санлек, — неужели мой друг звонарь Эжен Утен опаздывает? Возможно ли это!
Робер вспомнил сказку Эдгара По Черт на колокольне, в которой рассказывается, как некий злой гений привел в негодность башенные часы в одном голландском городке, а заодно испортил жизнь и людям. У дверей аккуратного домика с красной маковкой стоял разносчик продуктов и с упоением дул в рожок. Ему вторили гуси в небе. Вдоль домов, прятавшихся под огромными платанами, лежали затейливые тени: луч солнца, скользнув по чешуе крыш, по резным конькам, по стрельчатым окнам с каменными переплетами, вывел на земле, — где зеленой и голубой, а где белой, — замысловатый кружевной узор. В отблесках снега красный цвет домов играл необычными оттенками, напоминая то бронзу сухих опавших листьев, то запотевшую, потухшую медь, яркие краски кордовской кожи сменялись приглушенными серыми тонами, а те переходили в белые, будто взятые от шампиньонов, и неожиданно вспыхивали желтизной африканских песков.
Ударили в колокола.
Санлек облегченно вздохнул и заложил у шапки уши, чтобы лучше слышать игру своего друга Эжена Утена, потомка брюжских звонарей. Он отбивал рукой такт. Звуки падали сверху светло-бронзовыми хлопьями, пронзенными бледно-золотыми солнечными лучами, и рождалась грустная и светлая мелодия.
— Бетховен? — изумленно сказала Жюльетта.
Ей и в голову не приходило, что игра на «небесном инструменте» может быть столь виртуозна, столь чарующа.
— Сонатина до-мажор, начало, — уточнил Санлек.
Целый рой воспоминаний, связанных с Санлеком, закружился вокруг Робера; Робер увидел его сидящим у радио: Санлек ненавидел джаз и обожал классику, он мог часами слушать классическую музыку, пользуясь длинными передышками, которыми располагали северные части французской армии. Санлек любил петь, но пел фальшиво, зато прекрасно понимал музыку, как Клокло у Марселя Ашара.
И Робер сказал ему, как говаривал раньше:
— Ты чувствуешь музыку, но когда поешь — фальшивишь.
Будто и не прошло никаких семнадцати лет, и будто они в шинелях и находятся, может быть, даже в Валансьенне, в целом и невредимом Валансьенне…
— И ты помнишь! — воскликнул Санлек и тихонько рассмеялся.
Музыкальная фраза заканчивалась ликующими аккордами, и только временами из-за веселья проступала грусть. А звуки неслись во все концы Фландрии; коснувшись Марьякерке, они устремились к дому Энсора, чуть не спугнув его сирен, и умолкли наконец, поглощенные гневливым морем Остенде. Брюжский звонарь радостно возвестил наступление смерти, смерти неизбежной и не слишком опечалившей, роковой смерти, которую должны были победить живущие.
